Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович - Страница 11

Увы, сейчас я был лишен и этой пустяковой возможности. Я отчаянно боялся с кем-либо заговорить. Действительность, в которую я угодил, ратовала за жестокое правило: «язык твой – враг твой». Окружающее постигалось на ощупь и практически заново. Здесь все было непривычным: люди не так гримасничали и не так смотрели. Даже самые привычные фразы они шинковали, как капусту, превращая в нечто немыслимое. Кроме того, я уже отметил, что и одевались жители Ярового в нечто бутафорское. На головах тех же милиционеров я видел теперь папахи, а на поясах – громоздкие маузеры. Тут и там по улицам величаво разгуливали темнокожие индусы, а возле винных киосков толкались белозубые негры. Однако самое чудовищное открытие поджидало меня возле моего родного дома – то есть там, где я когда-то жил, где по сию пору обитала одна из моих теток. Вернее, ДОЛЖНА была обитать.

Еще издали родная пятиэтажка показалась мне чуточку укороченной, а, подойдя ближе, я, разом обезножел. Белый кирпич, шифер, дворик со знакомой полуразбитой песочницей – все узнавалось без особого труда, однако исчезла одна существенная деталь – а именно подъезд, в котором я когда-то жил. В доме, где еще полгода назад во время последнего моего приезда располагалось пять подъездов, теперь я видел всего четыре…

На случайную скамеечку я даже не присел, а самым натуральным образом рухнул.

Четыре вместо пяти! Три плюс один и два плюс два – пересчитывай с какого угодно конца, все равно не собьешься. Хоть щипай себя, хоть зажмуривайся. И даже на землетрясение уже не свалишь. Все-таки не Курилы, не Турция и даже не Армения. И все равно подъезд исчез и испарился. Словно некий добросовестный хирург провел в мое отсутствие операцию, вырезав из здания добрый кусок и даже успев наложить искусный косметический шов.

Справившись с первым онемением, я задрал голову, силясь угадать в балконах соседей что-либо знакомое. Увы, ничего обнадеживающего я не разглядел. Вон там должна была жить тетя Галя, вдовушка в неуклюжем парике пегой расцветки, а рядом – балкон в балкон – яростно боролась со старостью седенькая баба Клава, добровольно и бескорыстно очищающая наш подъезд от семечной шелухи и окурков. Глядя на нее, брались иной раз за швабры и наши соседи. Жить с бабой Клавой было хорошо и надежно. Теперь же означенных балконов я совершенно не узнавал. Тот, что должен был принадлежать тете Гале, укрывался под мощным стеклянным панцирем, на балконе же бабы Клавы роскошно и бесстыдно колыхались чьи-то белоснежные лифчики пятого размера.

Впрочем, имелся еще один приметный балкончик – этажом ниже, принадлежавший нашему отважному дяде Вове, пчеловоду-любителю, пытавшемуся завести улей прямо у себя под окном. Ничего из его революционной затеи не вышло. Пчел коварно траванул кто-то из соседей, а опустевший улей так и остался торчать на балконе. Вернее – должен был остаться, поскольку сейчас никакого улья я также не увидел. Что ребятам о зверятах, что зверятам о ребятах – все едино, потому как снова реалии переворачивали все с ног на голову.

Вконец огорошенный, я, наверное, в десятый раз пересчитал подъезды, соразмерил длину дома с размерами двора, но все сходилось за исключением одного-единственного – моего отсутствующего подъезда. Те же скрипучие качели с визжащей ребятней, те же яблоневые деревца и сооруженные из автомобильных покрышек клумбы, а вот моего подъезда не было!

Ностальгическим взором я огладил знакомую бетонную урну. Без сомнения она была той же самой. Вон и знакомые сколы на боку. Их сделала топором мать моего приятеля. Лет этак двадцать назад. Эту самую урну мы частенько переворачивали, катали по двору, а однажды во время пряток Димка Павловский заполз в нее и подогнул ноги. Получилось здорово, никто его так и не нашел. Когда же ловкача все-таки обнаружили, Димка уже тихо поскуливал, не в силах даже вытереть слез. Выбраться из своего случайного убежища он не мог.

Вдоволь посмеявшись над ним, мы все-таки уразумели, что дело пахнет керосином, и побежали звать взрослых. Тогда-то во дворе и возникла его мамаша с топором. В истерике она принялась молотить топором по бетонной ловушке, силясь ее расколоть, но конструкция оказалась добротной и плотницкому инструменту не поддалась. В конце концов, кто-то вызвал «Скорую помощь», и дюжие санитары, почесав в затылках, с кряхтеньем подняли урну вверх дном и закачали, тщетно пытаясь вытряхнуть Димку. Смотреть на это зрелище сбежалось полдвора, однако бетонная отливка держала добычу крепко. Вконец обессилев, санитары закатили урну в фургон и уехали. Видимо, понадеялись на искусство хирургов.

В каком-то смысле надежды их оправдались. На одной из колдобин машину основательно колыхнуло, и приятель мой обрел желанную свободу. Но дело тем не закончилось. «Скорая» остановилась на перекрестке, мальчишка выскочил, а медики, чуть посовещавшись, на глазах у остолбеневших прохожих стали выкатывать из машины бетонную урну. Разумеется, как чертик из коробочки, рядом вынырнул постовой. Пригрозив медбратьям крупным штрафом, он велел закатить урну обратно в машину и отвезти на свое законное место, что и было исполнено в точности. Вряд ли случившееся понравилось медбратьям, но сам Павловский неожиданным приключением очень гордился.

Время шло, ситуация не менялась. Версия о сумасшествии становилась лидирующей. Во всяком случае, ничего иного в голову мне не приходило. Двор был на месте, и на прежнем углу покоилась легендарная урна, а вот мой подъезд – с родной тетушкой и кооперативной двухкомнатной квартирой, с соседями и собаками, с кошками и исписанными вдоль и поперек стенами – почему-то отсутствовал. Это не просто повергало в уныние, это било наотмашь – тяжело, почти нокаутирующе. Наверное, добрых полчаса я просидел на скамейке, не вставая. Так инфарктники на прогулке пережидают сердечные спазмы. Вероятно, и я пережидал свой собственный.

Из ближайшего подъезда, распахнув двери, на ступени вышла уборщица, громыхнув ведрами, принялась гладить бетон шваброй. Я слышал, как вполголоса она бормочет что-то про свою пенсию, про пьющего стервеца племянника, про десятки других напастей. Странно, но ее тарабарщину я понимал практически полностью, хотя с языком наблюдалась та же беда. Слова, ударения – все дьявольским образом было перемешано, и лишь интонации доносили до меня смысл произносимого.

Лет уборщице было немало, и откровенно хотелось бабулю пожалеть. Но как жалеть людей, чтобы их не обидеть? И можно ли жалеть тому, кто сам нуждается в жалости? «Дайте мне точку опоры! – плакался старенький Архимед. – Ну, дайте же, гады!…» Я с готовностью повторил бы за ним то же самое. Ведь не сорняк же я из дедушкиной грядки, не бомж и не тупица-второгодник! Какой, скажите, мне локоть грызть, если корешки болтаются в воздухе и если вместо привычной гидропоники вокруг сквозняк и голимый бред?…

Словно подслушав мои мысли, действительность разразилась громовым хохотом. Вздрогнув, я не сразу сообразил, что это лает на детишек дворовой пес. Я медленно поднялся со скамьи и, подхватив дипломат, двинулся вниз по улице. Наверное, можно было еще кинуться к соседям, поискать знакомых из уцелевших подъездов, но… Все это лишний раз свидетельствовало бы в пользу того, что я начинаю играть по предложенным мне правилам, а этого я яростно не желал. Реакция отторжения продолжалась. Свое будущее в этом новом исказившемся до неузнаваемости мире я никак не мог себе представить. Я его просто не видел. А видел я только кирпичные стены домов, паучьи трещины асфальта, видел собственные вяло переставляемые ноги.

Забавная вещь – городские тротуары. Словно хиромантические узоры, они выдают все наше прошлое, настоящее и будущее. Фисташковая шелуха, стекла, фантики, использованные презервативы, пуговицы – сколько аналитической пищи нашлось бы нынешним последователям Шерлока Холмса! Асфальтовые змеи успели опутать все города, и если брести достаточно долго, можно составить полную картину жизни наших соотечественников. Даже не поднимая глаз и не заводя ни с кем разговоров.