Форт Далангез - Беспалова Татьяна Олеговна - Страница 16

— I wish you happiness![3] — шепнула она мне на прощанье.

Холодов снова заговорил о деле после того, как мы уселись в кеб.

— Я спорил с вами о Боге. Виноват. Спорить с женщиной — это… — Он помедлил, скрывая иронию. Опустил голову, пряча улыбку. — Спорить с женщиной — это недопустимо. Спорить о Боге и вовсе недопустимо. Надеюсь, мой афронт не станет препятствием для… — по обыкновению, Холодов недоговаривал фраз.

Я вздохнула.

— Станет… Впрочем, я не помню, чтобы возражала вам, а значит, и спора не было.

— Но позвольте… Это смешно! В конце концов, каждый имеет право на убеждения. Не лишайте же меня этого права.

Он умолк, понимая, что всё кончено. Я молчала.

— Позвольте мне лишь объясниться, — молвил он и, пользуясь моим молчанием, продолжил: — Мой атеизм всего лишь следствие некоторых познаний, приобретённых в лаборатории и анатомическом театре. Проходя курс наук в Королевской больнице Марсдена, я анатомировал человеческие тела и препарировал отдельные их органы. Я посвятил этой работе долгих три года, имея, кроме прочих, и весьма специальную цель. Сейчас я готов огласить вам в самой короткой и доступной форме результаты моих исследований…

Он уставился на меня настороженно, словно ожидая поощрения.

— Каковы же результаты? — не скрывая скуки, спросила я.

Ответ его был мне заведомо известен. Сейчас он скажет, дескать, ни в печени, ни в селезёнке, ни в почках, ни даже в голове он никакой души не обнаружил. Из этого факта им сделаны далеко идущие выводы о Божьем бытии.

Всё вышло по-моему. Он долго говорил, описывая скучные в их ошибочности выводы. Я слушала с самым смиренным видом. Я вздыхала, перебирая на запястье подаренные им золотые браслеты. Наконец он взорвался:

— Послушайте! Вы — артистка! Человек легкомысленной профессии… то есть, конечно, я восхищаюсь вашим милосердием и добродетельностью, вашим артистизмом и житейской проницательностью. Я покорён вашей красотой и обаянием. Просто поразительно, как дама при таких занятиях может быть такой тонкой ценительницей… но точные науки, но естественные науки — это не ваша стезя. А именно точные науки свидетельствуют о том, что Бога нет. Впрочем, если вы намерены настаивать, я готов закрыть глаза на ваши… гм… чудачества. Чёрт возьми, да я готов венчаться. В Лондоне есть и православные церкви. Вы же православная, если я не ошибаюсь? Или…

Он умолк, понимая, что всё потеряно. Я сняла с руки браслеты и протянула ему.

— Нет-нет! Оставьте себе. На память. Может быть…

Он попытался подняться, выскочить из кеба, но я кинулась к нему, схватила за руки, заставляя сесть на место.

— Я должна объясниться. Попросту. Амаль Меретук освободит вас от терзаний. Для меня это вопрос чести. Ах, не подумайте только, будто я в действительности черкесская княжна. Мой отец, Меретук… Ах, говорят, он, как и многие в нашем роду, промышлял грабежом. И семья моя просто вымерла от чумы. Меня спас русский солдат. Обычный солдат, тянувший лямку 25 лет и по окончании службы не знавший куда себя деть. Он сотни раз видел смерть, стоял близко к ней и потому верил в Бога. А потом моею семьёй стала эта труппа. Вы видели акробатов? Высокое искусство, не правда ли? А заметили у Маши Обносковой, нашей примы-акробатки, к пояску привязанные чётки? Видели? Но вы, конечно, не могли заметить в карманчике трико у её старшего брата картонный прямоугольник. Знаете, что это такое? Николай Чудотворец. Цветная печать синодальной типографии в городе Санкт-Петербурге. Эти люди родились на цирковой арене, они хорошо тренированы и знают своё дело назубок. Кроме того, ведь есть ещё и Safety precautions[4], но и она не отменяет простой человеческой веры. Взлетая к куполу цирка, они видят там Бога и верят ему, а не своему искусству. Как же иначе?

Мы расстались дружески, однако через пару дней мне принесли газету — желтоватый листок дешёвой бумаги, годный лишь на растопку буржуйки. Но заголовки набраны модным в Лондоне готическим шрифтом. На второй полосе я обнаружила собственную фотографию в сценическом костюме — для выступлений на арене я часто использовала стилистику трансильванских цыган — с колодой карт в руках. В заметке под снимком говорилось о том, что известная многим Амаль Меретук отказала наотрез потомку старого русского дворянского рода. Фамилия потомка не называлась. Я осталась довольна и заметкой, и фото. За всё это Амаль Меретук заплатила пять гиней. Мои расходы оправдались. Последние пять лондонских представлений прошли при полных аншлагах. Хорошая выручка позволила нам с комфортом перебраться в Эдинбург. Однако в дороге от неизвестной болезни пало четыре из десяти наших манежных лошадей. С этого и началась череда несчастий цирка Страбомыслова, в конце концов приведшая к его исчезновению…

После переезда в Эдинбург дела цирка пошли из рук вон плохо. Сборов хватало лишь на корм для животных — в этом случае гибель нескольких лошадей оказалась в руку — и на кое-какие неотложные расходы. Через пару месяцев такой жизни мне пришлось заложить большую часть своих украшений. Представления мы давали всегда при неполном зале. По чести говоря, удавалось распродать не более трети билетов. Публики день ото дня становилось всё меньше.

Вечерами, укладываясь на покой, Амаль Меретук грустила о покойнике Страбомыслове. Я понимала: директор из меня никудышный, и цирк рано или поздно придётся закрыть.

Этот момент произошёл раньше, чем я могла бы ожидать. Семейство акробатов Огрызковых каким-то чудом получило ангажемент в Американских Соединённых Штатах. Тамошний антрепренёр, впечатлённый их отвагой и ловкостью, выслал щедрые подъёмные на дорогу. Долго не раздумывая, многодетные родители собрались в путь. Что я могла на это возразить? Сговорились на последнее прощальное представление, а потом…

Одержимая тревогой, я написала Холодову в Лондон. Амаль Меретук не каялась и не просила денег. На голубоватом листке почтовой бумаги было начертано три слова: "Согласна на всё" и подпись — Амаль Меретук.

Оставив письмо на почте, я отправилась гулять по городу.

Проходя мимо собора Святого Джайлса, остановилась посмотреть на витражи. Меня, православную, смутили не только лики апостолов, показавшиеся совсем чужими. Странными показались и гербы с единорогами и херувимами, украшавшие стены храма.

Однако, убеждённая в том, что Бог услышит меня повсюду, я опустилась на камни паперти. На молитву сил не осталось, но я ждала избавления, и оно явилась, как это часто бывает в России, нежданно-негаданно.

— Амаль Меретук? Хозяйка цирка? — спросил кто-то по-русски.

— Амаль Меретук, циркачка, — ответила я.

— Я приобрёл билет. В афише указано, что это ваше последнее выступление. Господь мой всемогущий, как жаль…

Я обернулась. Перед Амаль Меретук стояли отличнейшего качества английские гетры, заправленные в туфли из буйволовой кожи самого высокого качества. Подняв глаза, я увидела манжеты шёлковой сорочки, которые выглядывали из рукавов клетчатого пиджака. Я обратила внимание и на запонки. Такие крупные сапфиры нечасто можно увидеть даже в Лондоне. Дополняло ансамбль классическое английское кепи, бросавшее тень на внушительный со специфической семитской горбинкой нос.

— Господин?..

— Леонид Однодворов, — проговорил незнакомец и, немного поразмыслив, добавил: — Глава торгового дома вдовы Шель.

Я подала руку, и фальшивый Однодворов помог мне подняться.

— Нам, православным, в Шотландии тяжело найти место для молитвы, — сочувственно произнёс он и снял кепи, чтобы Амаль Меретук смогла как следует рассмотреть его округлую, опушённую тёмным волосом плешь.

— Вы предлагаете поискать место для молитвы?

— Пока я желал бы стать вашим сотрапезником. Emploi[5] сомолитвенника отложим на потом. Вы сомневаетесь? Колеблетесь? Но почему? На мой взгляд, вы давно уже не ели и не пили ничего достойного по причине жёсткой экономии, к которой вас привело…