Приключения Ромена Кальбри (СИ) - Мало Гектор - Страница 39

Издержки свои директор вернул и, должно быть, с лихвой. Это представление дало мне двести франков. Пьесу давали еще восемь раз, и всякий раз за выход и Турок, и я получали по пяти франков. Таким образом, у меня скопилась сумма в двести сорок франков. Это было целое состояние.

Я решил большую часть его употребить на одежду. Моя страсть к морю и страх перед дядей остались прежними. Когда я был брошен в одиночестве на «Ориноко», когда меня мотало бурей в полуразбитой посудине и потом выбросило на берег, – словом, когда я был на краю гибели, в это время, признаюсь вам, судьба тех, кто живет на земле и спокойно спит под крышей, казалась мне более завидной, чем судьба моряка. Но когда я избежал опасности, все мои страхи испарились, как вода под первыми лучами солнца. Оказавшись в Гавре, я снова мечтал о том, чтобы найти корабль, куда меня взяли бы юнгой. Хозяин «Ориноко» предложил мне поступить на другой его корабль – «Амазонку», и почти все свои деньги я истратил на покупку вещей, необходимых для предстоящего плавания.

Во время нашей встречи с бедным Германом, как вы помните, он приютил меня у себя – у него была небольшая комната в доме на набережной Касерн. Туда же я и вернулся. Хозяйка с удовольствием пустила меня, хотя по болезни она не могла готовить мне еду. Но это меня мало беспокоило: этот вопрос был для меня всегда второстепенным. Теперь я мог быть уверен, что у меня будет кусок хлеба – а больше мне ничего не надо.

Хозяйка была превосходной женщиной. Она всегда была ко мне внимательна и добра, несмотря на то что едва могла ходить. Этим она напоминала мне мать.

Хозяйка была еще молода, ее сын был только на два года старше меня, и сейчас он ушел в плавание: восемь месяцев тому назад он отправился в Индию, и возвращения его корабля «Невстрия» ждали со дня на день. Она так же, как и моя мать, не любила море. Ее муж умер от желтой лихорадки далеко от нее, в Сан-Доминго. Она не знала покоя с тех пор, как ее сын захотел поступить на корабль. У нее была только одна надежда, что, может быть, за время первого трудного путешествия это ремесло ему надоест, и он, когда вернется, останется на земле.

С каким нетерпением она ждала его! Каждый раз, когда я выходил на набережную, а я это делал каждый день, она спрашивала меня: «Какая погода на море? Откуда дует ветер? Много ли кораблей в гавани? Путь в Индию долог и плохо изучен, а потому “Невстрия” может прийти и сегодня, и завтра, и через две недели, и через месяц – каждый день надо ждать его».

Через две недели после того, как я поселился у нее, ей стало гораздо хуже. Я слышал от соседок, которые приходили навещать ее и приглядывали за ней, что доктор не надеется на ее выздоровление. Она слабела с каждым днем, очень побледнела и почти не могла говорить. Когда я пришел к ней, чтобы сообщить ей, какова нынче погода и какой дует ветер, я испугался, увидев ее такой бледной и совершенно ослабевшей.

После сильной бури на море, которая погубила «Ориноко», погода переменилась к лучшему. Теперь море было спокойно, как в лучшие летние дни, что редко бывает в это время года.

Эта тишина приводила ее в отчаяние, и всякий раз, когда я входил к ней и докладывал все одно и то же: ветра нет, только маленький береговой с востока, она кивала головой и тихо говорила: «Ах, я умру, так и не обняв моего мальчика!»

Тогда соседки или друзья, бывшие с нею рядом, выговаривали ей за мысли о смерти и старались успокоить ее, как могли. Они уверяли ее, что болезнь совсем не опасна. Она не верила им и все твердила:

– Боюсь, что я не увижу его…

Ее глаза наполнялись слезами, а я и сам чуть не плакал вместе с ней. Я не отдавал себе отчета в том, насколько опасна ее болезнь, но из того, что слышал, я понял, что она плоха, и теперь никогда не входил к ней, не справившись прежде, как она себя чувствует.

Однажды утром, в среду, я, по обыкновению, ходил смотреть на пришедшие корабли. Возвратившись, я направился в соседке, у которой обычно узнавал о состоянии больной. Соседка сделала знак, чтобы я вошел к ней.

– Доктор приходил, – сказала она.

– Ну, и что же?

– Он говорит, что она не проживет и дня.

Моя комната была наверху, и я не решался подняться по лестнице. Я снял ботинки, чтобы пройти тихонько, но когда я проходил мимо ее двери, она узнала мои шаги и окликнула меня слабым голосом:

– Ромен!

Я вошел. Около нее сидела одна из ее сестер, которая теперь не оставляла ее одну ни на минуту. Она сделала мне знак сесть, но больная подозвала меня к своей кровати и посмотрела на меня вопросительно. Я без слов понял ее вопрос.

– Все то же.

– Нет ветра?

– Нет.

– А какие там стоят корабли?

– Рыболовные суда и суда из Сены, а еще пароход «Лиссабон».

Едва я произнес последние слова, как дверь быстро открылась, и вошел муж ее сестры, по-видимому, взволнованный.

– Пароход «Лиссабон» пришел, – сказал он, слегка задыхаясь.

– Да, мне Ромен говорил, – она сказала это равнодушно, но глаза ее встретились со взглядом мужчины, и она поняла, что он хочет сообщить ей нечто важное.

– Что случилось?! – воскликнула она.

– Я принес хорошую весть. Они встретили недалеко от Бреста «Невстрию». На ней все благополучно.

Она лежала в постели и была так бледна, так слаба, что казалась почти умирающей. Вдруг она приподнялась, опираясь на руки.

– Он жив! Он скоро будет здесь! – воскликнула она, и глаза ее оживились, кровь прилила к лицу, даже щеки ее как будто зарумянились.

Она просила сказать ей, сколько времени нужно, чтобы дойти морем от Бреста до Гавра. Об этом трудно было судить: если ветер будет попутный, то можно уложиться и в два дня, а если нет – то за шесть-восемь суток. Пароход «Лиссабон» прошел этот путь за тридцать часов. «Невстрия» может прийти завтра.

Она попросила позвать доктора.

– Я хочу дожить до прихода «Невстрии»! Мне нельзя умирать, пока я не обниму своего мальчика…

Силы вернулись к ней. Она казалась настолько бодрой, что и доктор дивился этому.

Она жила в доме, где обычно живут бедные люди. Комната, в которой она лежала, была одновременно и спальней, и кухней. За две недели ее болезни здесь воцарился настоящий хаос. Как всегда, на столике у ее кровати было наставлено множество ненужных чашек и пузырьков, лежали салфетки и прочие мелочи. Везде была пыль. Видно было, что не было человека, который бы ухаживал и заботился о ней. Подруги-соседки забегали по очереди на несколько часов. Потом они уходили по своим делам, к своим детям и домашним заботам.

Больная попросила нас убрать ее комнату, привести все в порядок, открыть окно. Сестра ее сначала запротестовала, боясь навредить ей, но она настояла на своем.

– Это мне не повредит, а я не хочу, чтобы тут чувствовался запах лекарств, когда он приедет.

А когда же он приедет? Погода все не меняется. Все так же спокойно море, и ни малейшего ветерка не посылает оно на помощь «Невстрии».

В Коммерческой гавани обычно о появлении кораблей извещали сигналами.

Она просила меня сходить в Коммерческую гавань и посмотреть, какие там вывешены сигналы. Почти каждый час я бегал на набережную и на Орлеанскую улицу, к конторе, куда поступали все сведения.

Но из-за безветрия не было видно ни одного корабля: все они еще были в Ла-Манше.

Однако моя хозяйка не теряла мужества. Наступил вечер, она попросила придвинуть ее постель к окну. На крыше одного из домов напротив был большой флюгер. Больная сказала, что хочет следить за этим флюгером. Она была убеждена, что ветер должен перемениться.

В другое время такая уверенность показалась бы мне смешной. На ясном синем небе светила луна, и по-прежнему стояла тишина. Флюгер не шевелился, он чернел неподвижно, точно припаянный к своему стержню.

Сестра ее осталась с ней на ночь. Меня отослали спать. Ночью я проснулся от непривычного шума, которого никогда не слышал прежде за все время, пока жил в этой комнате. Я услышал тонкий отчетливый скрип. Я встал и выглянул в окно: это скрипел флюгер, который вертелся на стержне под напором ветра. Да, был ветер!