Мельница желаний - Гурова Анна Евгеньевна - Страница 8

Лоухи сидела на пороге своего холодного одинокого гнезда и смотрела с высоты, как искрится в утренних лучах гавань и уплывает вдаль полосатый парус. Слепящий свет северного солнца отражался в ее немигающих глазах, ветер холодил сухую кожу, костистые руки, унизанные перстнями, перебирали дорогие бусы из заморского золоченого стекла. Снизу и сверху, из невидимых впадин, время от времени доносилось хлопанье невидимых крыльев и лязг металла. Не было в Похъёле гнездовья, которое охранялось бы строже утеса рода Ловьятар.

Лоухи размышляла.

За прошедшие двадцать лет она обрела верховную власть и стала Хозяйкой Похъёлы не только по имени. Но с тех пор у нее не было ни единого спокойного дня, – и все из-за сампо. Оно оказалось гораздо опаснее, чем предполагали они с Филином, затевая поход к Мировой Оси. Сампо приносило блага, но не всегда, а только тогда, когда, казалось, само этого хотело, и часто даровало своей владелице совсем не то, что она просила. Порой Лоухи казалось, что коварная и непредсказуемая мельница обладает собственной волей. Иногда она с тоской вспоминала о тех временах, когда ее орудиями в борьбе за власть были только ее собственное чародейское мастерство, ум, хитрость и поддержка клана. Тем не менее мельница исполняла желания, и главное из них – власть над всей Похъёлой – уже сбылось. Теперь главным стало второе желание – не утратить ее.

Лоухи прилагала все усилия, чтобы другие туны знали о волшебной мельнице как можно меньше. С помощью хитрой магии сампо было спрятано так, что самый ловкий вор не смог бы до него добраться. Но оставалось еще проклятие Филина: «Сампо пробудет в руках рода Ловьятар недолго».

– «От карьяла пришло, к карьяла и уйдет», – пробормотала Лоухи, глядя прямо в огненный глаз солнца. – Но когда? Как?

За прошедшие годы она перепробовала все способы уточнить проклятие. Ее придворные колдуны прибегали к сложным чарам, чтобы развеять недоговоренность и пройти дальше по туманным словам, как по гати через трясину. Другие снова и снова пробовали вызывать дух Филина, чтобы вынудить его объясниться самолично. Но видимо, старый тун предусмотрел такую возможность и, растворившись в Мировом Древе, на призывы не откликался. В южные хвойные леса, где под покровительством враждебных Похъёле богов мирно жил народ карьяла, было заслано множество шпионов-инородцев, большинство из которых даже не подозревали, для кого собирают сведения. Их многочисленные донесения лишь сбивали с толку. Была даже кровавая попытка разом избавиться от целого подозрительного рода, о чем Лоухи уже много лет вспоминала со стыдом и досадой – потому что злодейство привлекло внимание карьялских богов, а несчастный род оказался совершенно ни при чем…

Как же узнать истину? Оставался еще один, последний и самый верный способ, и Лоухи всегда о нем помнила. Но уж больно ей не хотелось снова расплачиваться собственной кровью. Она еще не выяснила, может ли сампо продлевать жизнь. Но, похоже, иного выхода не оставалось.

Хозяйка Похъёлы встала и ушла внутрь горы, в сумрак своей пещеры.

Личные покои Лоухи являли собой смесь крайней скудости и бестолковой роскоши. Заберись сюда какой-нибудь отчаянный варг, он без колебаний решил бы, что попал в пещеру тролля. Скверно пахнущее ложе из сухих водорослей в дальнем «теплом» углу, куда не забирался ветер, – и сияющие сокровища со всех берегов великого Закатного моря, развешанные по стенам, наваленные кучами на неровном полу. Туны ничего не производили сами, но обожали рукотворные сокровища и, как сороки, тащили себе в гнезда все яркое и блестящее. Нет, встречались среди скальных гнездовий Похъёлы и настоящие обустроенные дворцы, где наемные мастера из южных стран устраивали всё по изысканному человеческому вкусу. Но только не в доме Лоухи. Хозяйка Похъёлы строго придерживалась обычаев старины. Тунам нельзя разнеживаться. Тун, который пристрастился спать на пуховом ложе и разучился переносить мороз, который не может сам догнать и на лету убить альбатроса или выхватить жирную треску из морских волн, на севере долго не протянет.

На одной из стен пещеры висел вырезанный из кости и раскрашенный скромный идол саамской работы. В отличие от прочих предметов в гнезде Лоухи, он был не куплен, не отобран и не украден, а сделан по заказу. Идол изображал пожилую человеческую женщину в саамской парке, с маскоподобным узкоглазым лицом. На правую половину женщина выглядела обычной старой саами. Но левая ее половина была угольно-черной.

Лоухи встала перед идолом, тяжело вздохнула, закрыла глаза и вызвала в памяти воспоминание-видение Проруби.

Каждый человек знает, что умрет. Но только тун точно знает, как и где он умрет, если, конечно, не погибнет случайно раньше срока. Это подобно памяти наоборот. Как только юный тун начинает выходить из детского возраста, ему начинает сниться Прорубь. Сначала каждую ночь, потом реже, в мельчайших подробностях – чтобы через много лет (а туны живут гораздо дольше, чем люди), в старости, услышав Зов, тун не заблудился в своем последнем полете на север. Прорубь эта – Врата Хорна. Отдельные туны-колдуны, многознающие и твердые духом, могут обращаться к Той, кто ждет по ту сторону Проруби, и даже получают от Нее ответы на вопросы. Но этого нельзя делать безнаказанно.

Сначала мыслями, потом и духом, Лоухи перенеслась на Вечный Лед.

…Ночь, которая никогда не кончается. В небе полыхает северное сияние. Остроконечные, изрезанные играми ветра и мороза ледяные горы. В глубоких сколах, словно аметист, вспыхивает синий паковый лед. Переливаются отблески хаотического чередования световых потоков. Только вода Проруби – неподвижна и черна, как беззвездное небо. Здесь начинается дорога в Хорн, Ледяной Ад – единственное доступное тунам посмертие.

– Мать Калма! – воззвала Лоухи. – Явись, выслушай!

И вот видение вздрогнуло, ожило. У самых ног Лоухи побежали по воде круги, и навстречу ей всплыла гигантская белая косатка. Если Прорубь – вечность, то Алчущая Хорна – проводник и привратник. Косатка сделала медленный круг. Она ждала жертву. Как ни привыкла Лоухи к этому зрелищу, а все же ее снова охватил смертный холод. Как наяву, ей представилось: когда придет ее срок, Калма призовет ее туда, и она, сильнейшая из всех, покорно полетит, как тысячи тунов до нее; как упадет в эту черноту, как намокнут крылья, потянут в ледяную бездну, в невообразимые глубины…

А то, что она сейчас сделает – и уже не в первый раз, – многократно приближает этот день…

– Мать Калма, испей моей крови! Лоухи уколола руку обсидиановым ножом, и в воду закапала драгоценная кровь.

Северное сияние вспыхнуло и угасло.

Видение отступило.

…Лоухи открыла глаза. Она снова была в собственном гнезде. Но больше не было маленького грубого идола не стене. Перед ней, полускрытая густой тенью, стояла маленькая саамская старуха. У старухи была только половина тела – одна рука, одна нога, один глаз. Все остальное отсутствовало. Оно принадлежало Хорну.

– Яви милость, Калма-Смерть, – склонилась перед ней Лоухи. – Вопрос тебе ведом, цена уплачена.

Половина старухи долго молчала, пристально глядя на Хозяйку Похъёлы одним прищуренным глазом. Потом прошамкала:

– Герой придет из рода Калева. И исчезла.

Лоухи с трудом доковыляла до ложа и упала на него без сил. Ее сжигал изнутри мучительный холод, уколотую руку рвала боль. Вот когда пожалеешь, что в гнезде ни пуховых перин, ни защищающих от ветра пологов, а только жесткое старческое ложе из сушеных водорослей, тронутых инеем!

У порога громко захлопали крылья, заскрежетали когти о камень.

– Акка Лоухи!

– Не входить! – грозно крикнула она, собрав последние силы. Хозяйке Похъёлы нельзя показывать слабость. Особенно родичам. Со времен собственного предательства Лоухи никому не доверяла.

– Всё сама, всё сама! – проворчала она, когда холод и слабость слегка отпустили. – Вот она, хозяйская доля! Вас бы бросить в Хорн живьем, дармоедов!