Палестинский роман - Уилсон Джонатан - Страница 47

Ему снилась старая еврейка в лоснящемся парике и кашемировой шали. Лицом она чем-то напоминала его мать, она сидела в кабинке паба и рассказывала о своих планах открыть в Палестине фабрику по изготовлению мухоловок. Дело верное, — рассуждала она, — ведь в стране тучи мух. Кирш сначала загорелся этой идеей, но потом стал ее отговаривать. Кто тогда присмотрит за ним и его братом? Они ведь еще маленькие. Не смогут о себе позаботиться.

Его разбудил настойчивый стук. Майян звала его.

— Минуточку, — ответил Кирш.

Он пошел открывать. Майян была одна. Кирш окинул ее затуманенным взглядом. Она вымыла голову и по-новому причесалась: блестящая черная коса струилась у нее по спине. Пока Кирш спал, на улице почти стемнело и только маленькие янтарные угольки тлели над далекими горами.

— Можно войти?

На ней было белое платье, которое она надевала в гости к Бассану. Кирш подозревал, что нарядов у нее не так уж много.

Майян ему улыбнулась. Несмотря на то что она жила в Палестине уже не первый месяц, лицо у нее было бледное (Кирш обратил внимание, что она не выходит на улицу без шляпки), а губы по контрасту казались ярко-пунцовыми.

Он распахнул дверь. Она вошла в комнату и присела на краешек кровати. Он подошел к раковине в углу, ополоснул лицо и стал искать полотенце.

— А Роза где?

— Она еще на работе. Может, попозже подойдет.

Майян потрогала стеклянную пепельницу на прикроватном столике. Взяла ключи, затем положила на место.

Кирш шагнул к ней.

— Где тут можно перекусить? — спросил он, но прежде, чем она успела ответить, нагнулся и поцеловал ее. Поцелуй вышел неуклюжим. Чтобы упростить задачу, Майян встала. Он снова ее поцеловал.

— Подожди.

Она отстранилась, расстегнула крючки и пуговицы на платье и стянула его через голову. Кроме платья, на ней ничего не было.

Кирш наблюдал, как она вешает платье на спинку стула.

— Чтобы не помялось.

Подом подошла к Киршу, он обнял ее. Маленькие груди прижались к нему вплотную.

— Давай я тебе помогу, — сказала она. — Сядь.

Она расстегнула ремень и пуговицы ширинки, сняла с него брюки.

Кирш лежал на кровати. Комнату освещало только вечернее небо, пригоршня звезд едва разгоняла черноту. Кирш погладил Майян по голове. Волосы у нее были еще влажными. Она стала нежно целовать его тело, опускаясь все ниже и ниже. Но еще до того, как дойти до пылающей точки, приподнялась и поцеловала его иссохшую ногу — нежно и бережно. Позднее, когда она заснула рядом, уткнувшись в подушку, в матовом лунном свете он увидел белые шрамики, лесенкой прочерченные у нее на спине.

34

— С этим нельзя!

Молодой солдатик, недавно заступивший на пост у ворот губернаторской резиденции, указывал ружьем на завернутую в мешковину картину в машине Блумберга.

— Мне только доставить.

Блумберг знал, что мало похож на курьера: лицо в многодневной щетине, волосы в песке.

— Что там?

— Картина для губернатора. Он будет недоволен, если вы меня не пропустите.

— Неужели?

— Слушайте, я знаю, что его нет. Он уехал в Дамаск.

— Откуда вам это известно?

— Оттуда.

— Ладно, покажите, что там у вас.

Охранник подошел к машине. Блумберг развязал веревки, намотанные поверх грубой мешковины. Едва показался коричневато-красный угол край картины, охранник умерил свой пыл:

— Хорошо, достаточно. Можете оставить это здесь у ворот.

— Еще не хватало.

— Тогда поезжайте домой и возвращайтесь с пропуском.

Блумберг хотел было сказать: пусть позовет кого-нибудь из начальства, с какой стати с него пропуск требуют? Но промолчал. Он не должен вступать в переговоры ни с кем, кроме Росса. Ведь неизвестно, знает ли кто-нибудь еще про Сауда: лучше избежать неудобных вопросов.

— Не подскажете, когда возвращается сэр Джеральд?

Постовой сделал вид, что не слышал.

— Я не ожидал…

— Проезжайте. Вы мешаете другим.

Дорога позади Блумберга была пуста. А мешал он разве что солнечным лучам — пробиться к затененному пятачку перед капотом. Блумберг подал машину назад и развернулся. Придется Фредди Пику подождать своего «форда» еще несколько дней.

Блумберг вернулся домой в Тальпиот. Поставил «форд» возле калитки, достал картину и отнес ее в сад, прислонив к извилистому стволу оливы. Затем вернулся к машине за книгами, которые дала ему мать Сауда. Он не был готов объясняться с Джойс и, когда открыл дверь и убедился, что ее нет дома, даже обрадовался.

В комнате за время его отсутствия мало что изменилось, все тот же беспорядок: постель смята, одежда Джойс разбросана по полу. В раковине грязная тарелка, под стулом две пустые винные бутылки. Рядом с кроватью Блумберг обнаружил и третью, недопитую, и сделал добрый глоток. Сел на краешек матраса, достал из кармана письмо Де Гроота и стал его перечитывать раз, наверное, в четвертый или пятый. Пробежал глазами по машинописным строчкам, которые успел выучить чуть не наизусть: «…исходя из нынешней ситуации я настоятельно прошу вас… оружие, которое сионисты поставляют в Палестину с намерением… желателен мой безотлагательный отъезд из Иерусалима… возможно только на короткое время… моя жизнь в опасности… ясно показывает, что я не пользуюсь авторитетом у местных представителей Его Величества… причины, по которым я обращаюсь непосредственно к Вам… как бы Вы не отреагировали на предупреждение… обязан сказать, что медлить нельзя… оружие прибывает через порт Хайфы, но я точно не знаю… прошу Вас проявить бдительность… Ваш покорный слуга…» Вместо подписи было пустое место: судя по всему, Де Гроот подписал только оригинальное письмо, перехваченное убийцами. Де Гроот знал о поставках оружия. Знал, что группа радикальных сионистов замышляет серию убийств, чтобы поднять мятеж. Знал, что теперь охотятся за ним.

Блумберг встал и принялся подбирать разбросанные вещи Джойс, складывая их горкой на стуле. Нужно было привести в порядок мысли и решить, как быть дальше. Но это проще сказать, чем сделать. Он провел в Петре всего несколько недель, но успел отвыкнуть от дома, и это усугубляло общее состояние растерянности. Он бродил по комнате, точно это хлипкая декорация, ткни стену — и все развалится. И если в первые дни по приезде из Англии бьющий в окна иерусалимский свет был для него чересчур резок, то теперь он находил его по-весеннему мягким по сравнению со слепящим блеском пустыни. В затененных углах комнаты, между сундуками и кроватью, он пробирался ощупью, точно слепой. Лицо у него горело, в висках пульсировала боль. У него подкашивались ноги, он чуть не упал, встал на четвереньки. Пол кружился перед глазами, превращаясь в зыбучий песок, утягивающий, вязкий. Кое-как дополз до угла, где стояли его картины. Развернул одну к себе лицом. Небольшая работа, законченная всего три месяца назад, приличная, не более того. Пейзаж был передан точно, но полета не чувствовалось.

Он собирался было сходить в сад за последней картиной, как вдруг услышал шаги на дорожке. Дверь распахнулась. Блумберг ожидал увидеть Джойс, но в комнату вошел высокий широкоплечий мужчина с копной светлых волос.

— Кто вы такой?

Вопрос этот задал вовсе не Блумберг, а Фрумкин.

— То же самое я мог бы у вас спросить.

Фрумкин посмотрел на взъерошенного Блумберга, на его опаленное солнцем лицо.

— Бог ты мой. Вы, наверное, муж. Только что вернулись?

— Если я муж, то вы, должно быть?..

— Нет-нет. Ничего такого. Я Питер Фрумкин из кинокорпорации «Метрополис». Джойс у меня на подхвате. Сногсшибательная женщина. Жаль, я не был с ней знаком в начале съемок. У меня половина группы — бестолочи. Ваша жена — настоящая находка.

— Именно по этой причине вы чуть не высадили дверь?

— Прошу прощения. Вы знаете, здесь туго с вежливостью, волей-неволей заразишься.

Фрумкин оглядел комнату, будто Джойс могла притаиться где-то в углу. Его взгляд упал на листок бумаги, лежащий на постели. Блумберг на миг весь похолодел, затем быстро схватил письмо Де Гроота и сунул в карман. Если Фрумкин и заметил, как Блумберг всполошился, то виду не подал.