От Ренессанса до Барокко - Долгополов Игорь Викторович - Страница 46

Но она молчит.

Только влажные маленькие губы полуоткрыты, и чуть видны зубки. Но это отнюдь не улыбка, скорее, гримаска разочарования. Чувство скрытой досады таится в брезгливо трепетных ноздрях, в размытых искорках скуки и томления, запрятанных в топазовых глазах, агатовых точках острых зрачков. Нежные щеки словно впитали в себя всю влажность воздуха Голландии. Как символ красы этой морской державы дрожит тяжелая капля жемчуга в маленьком ушке. Что-то неуловимо властное видится в утонченности, в осанке этой девочки, похожей на бедового мальчишку, покоряющей нас своей юной свежестью и недоступной доступностью… Мастер Ян Вермеер любил и понимал эту единственную, данную нам однажды и только раз жизнь. Он ощущал ее каждодневно, ежеминутно как бесчисленное количество ласковых «да» и столь же немалое число жестоких «нет».

Художник видел истинный смысл творчества живописца не в локально окрашенных в ту или иную кричащую краску образах рисуемых им людей, а в раскрытии нюансов сложной гаммы чувств, заложенных в каждой личности. Он отдал свою музу созданию негромких таинственных созвучий, составляющих гармонию бытия людского.

Потому его девочка сродни образам Леонардо и Рубенса. В ней искрится, мерцает, манит та же колдовская и единственная женственность, которая существует вечно, как грация цветка, свежесть ветра, как песни птиц.

О чем рассказывает нам портрет девочки? Взгляните на него попристальнее. Вы увидите самого Вермеера, молодого, но уже умудренного опытом, почувствуете невероятную трепетность его души, нежной и ранимой. Ощутите силу живописца в эмалевой поверхности холста, где краски словно сплавлены огнем сердца. Всмотритесь и заметите, как по бледному лицу девочки словно бегут прозрачные, как дымка, тени, на миг задерживаются в миндалевидных глазницах, касаются тонкого, чуть вздернутого носика и ласково очерчивают мягкий подбородок.

В почти неуловимых валерах – сама душа художника, мечтательного и нежного.

Пластика античной культуры, роскошь венецианского Ренессанса, весь опыт искусства собраны на клочке полотна.

Как в зеркале, в этом маленьком холсте – время, страна, город, и, что самое таинственное, в изображении неизвестной девочки ощущается сам сфинкс Вермеер, один из немногих великих, лика которого мы не знаем. Как Леонардо, мастер из Делфта не оставил ни одного живописного автопортрета (хотя да Винчи в глубокой старости и решил запечатлеть свои черты в рисунке). Подумайте об этой на первый взгляд незначительной детали творчества Вермеера. Это по меньшей мере странно, если учесть, что для Яна (Иоаннеса) не было живописных задач, которые бы он не мог решить. Более того, любовь к изображению тончайших движений души своих героев могла натолкнуть мастера на мысль порассуждать с кистью в руке, глядя на себя. А проще говоря, создать автопортрет.

И однако в единственной картине «Мастерская художника», где он изобразил себя, он повернулся спиной к зрителю.

Видимо, Вермеер был предельно замкнут и осторожен. Его окружал иронический и прагматичный мир делфтского бюргерства. Ян сам был сыном бюргера, плоть от плоти этих закоснелых в погоне за золотом людей. Но в страшный день гибели своего учителя Фабрициуса он задумал победить смерть. И он достиг этой задачи. Десятки вечно живых людей родила его кисть.

Но он не хотел раскрываться перед любящей скабрезные анекдоты, хохочущей, горланящей компанией. Возможно, это были и добрые парни, хорошие мужья и братья, честные, порядочные люди. Но они не могли понять грез Вермеера, его стремления к созданию мира тишины и гармонии. Они наверняка не осознали бы его бесконечной любви к человеку.

И Вермеер тщательно скрывал от всех свою прекрасную, но слишком беззащитную тайну. Может быть, мы никогда не узнали бы о ней, если бы не милые лица героинь его полотен, молчаливые, задумчивые, порою грустные, реже веселые и ласковые. Это они рассказали нам о художнике. Немало очень важного нам поведала и «Девочка» из гаагского музея – эта жемчужина мировой живописи.

Вермеер вышел из мастерской. Скрипнули старые дверные петли, лязгнул замок. Влажное молчание летней ночи окутало художника. Странный лазоревый свет мерцал на зазубринах скользящих тучек. Они бесшумно задевали острые шпили Старой и Новой церквей и, задев копья башен Роттердамских ворот, пробежав несколько шагов, опрокидывались с неба в сонные воды реки Схи. Тяжелыми сизыми рыбинами плескались у пристани грузные лодки. Художник перешел через арочный мостик канала Старый Делфт. Темная зелень деревьев на набережной шептала мастеру: «Отдохни, отдохни».

Но ни желания спать, ни чувства покоя не было…

Ощущение незавершенности, неоконченности главного дела томило душу, щемило сердце. Вдруг теплые блики соскользнули на каменные сырые плиты мостовой, Иоаннес Вермеер остановился. Черепичные островерхие крыши скребли звездное небо.

Внезапно в тишине раздался лепечущий голос лютни. Как звонкие капели грибного дождика, летели в непроглядную темень улочки звуки серебряных струн. Негромкий женский голос мурлыкал старую, как мир, колыбельную.

Упала звезда. Ломкий след ее сверкнул в густой ряби канала.

Живописец глубоко вздохнул, остановился, послушал слова песни и зашагал в студию.

Когда свечи разгорелись и нелепые тени шарахнулись по углам, Вермеер не спеша повернул мольберт к огню. Взял палитру, кисти, муштабель. Привычным жестом придвинул табуретку. Сел у холста… Почти как живая, милая молодая женщина играла на лютне.

«Как медленно идет работа», – подумал мастер. Он знал, что времени остается мало и надо торопиться. Только он один из всей своей большой семьи знал эту страшную правду.

Пролетит немного лет, и тяжкая болезнь положит его в постель. Что будут тогда делать жена, восемь детей? Ах, сколько не окончено полотен, но еще больше не начато. Да, жизнь безумно коротка. Тишина царила в мастерской. Слышны были только шорох кисти, тиканье часов, скрип табурета.

Верная рука художника наметила отблески света на ожерелье. Заставила сверкнуть массивную сережку. Потом Вермеер отошел от полотна, долго, задумчиво глядел на картину. Взял флейц и нанес легкую лессировку на весь передний план. Немедля ярче, призывнее засветилось окно. Интимней стал полутон интерьера.

Еще томительней зазвучал мягкий аккорд лютни. «Дама с лютней»…

Этот холст написан в середине шестидесятых годов. Не пройдет и десяти лет, как Вермеера не станет.

Но значительно раньше недуг оттащит его от мольберта и отнимет палитру. Сломит мастера… Тишина. Ночные странные блики играют свою игру за окном студии. Голубые, синие рефлексы бегут по стенам, падают на холст, мешаются с горячим отсветом свечей. Трудно писать. Но художник упрямо ведет работу.

Он знает: время не вернуть.

Утром проверит правильность взятого цвета. Вторая жизнь дышит на полотне. Миниатюрная большелобая женщина с гладкой прической глядит в окно. Пристально, жадно. Неясная улыбка блуждает на ее губах. Она будто что-то вспоминает. Интимное, сокровенное … Нежные руки неспешно перебирают струны. Меланхолично звучит мелодия. Мерцающий жемчужный свет бродит по стенам ее комнаты. Он словно подчеркивает мимолетность этого мгновения, трепет ее души. Картина наэлектризована состоянием напряженного ожидания, окутана неведомой, но такой человечной тайной. Психологическая канва словно соткана из едва уловимых нюансов света, цвета, тона того неуловимого качества, которое зовется валером.

Наверно, поэтому такой сложный писатель, как Марсель Пруст, преклонялся перед даром Вермеера Делфтского останавливать редчайшие мгновения, фиксировать непередаваемые, лиричнейшие движения сердца.

Бледные, первые лучи зари проникли в окно. Рассветало. Художник погасил оплывшие огарки свечей. Вытер кисти, почистил палитру. Устало лег на диван. Закрыл глаза.

Он вдруг услыхал в тишине студии сухое пощелкивание конторских счетов. Шелест долговых расписок. Неясный говор людей, просящих о чем-то его отца. Язвительный скрип крышки сундука. Ломкий и прельстительный звук падающих серебряных и золотых монет.