От Ренессанса до Барокко - Долгополов Игорь Викторович - Страница 28

Мастер вздохнул и написал в правом нижнем углу картины свое имя полностью – Доменико Теотокопули. Итак, холст был окончен. 12 августа 1584 года художник вручил картину приору Эскориала. Живописец стал ждать приглашения короля на просмотр своей картины. Прошел месяц…

Измученный бессонницей, ожиданием, Эль Греко бродил по пустынным улицам Толедо, и вдруг в полночь 13 сентября внезапно узкой зубчатой лентой полыхнуло небо у горизонта: его зажгло зарево, багровое, трепетное. Оно пульсировало, как живое, и, несколько раз вздрогнув, угасло.

Ночь. Темень, окружавшая Доменико, стала еще чернее.

Эль Греко понял: холст не был принят.

Ведь это зловещее сияние было не чем иным, как далеким-далеким отблеском грандиозной иллюминации в честь освящения базилики Эскориала, которую он, Филипп II, повелел устроить, не позвав на этот праздник Доменико, написавшего по его заказу «Мученичество святого Маврикия».

Так в бездонной тьме веков сверкнуло на миг пламя общения Эль Греко и могущественного владыки Филиппа II.

Пути их судеб схлестнулись и разошлись навсегда.

Одинокий монарх остался в пустыне власти.

А художник?..

Всю его творческую жизнь во многих его полотнах мерцали зловещие сполохи праздника Эскориала.

Эль Греко зябко поежился. Его полотно – заказ короля – не принято! Холодное сияние далекого фейерверка по случаю открытия капеллы в Эскориале заставило его еще раз почувствовать себя чужаком в Толедо. О, сколько уже было переступлено незнакомых порогов на нелегком пути живописца: Венеция, Рим, Мадрид, Толедо… Резкий холодный порыв сентябрьского ветра распахнул плащ. Доменико еще раз взглянул в небо. Зарево погасло, и вечные звезды озарили трепетным светом безлунную ночь. Толедо окружил художника. Его древние камни еще излучали дневное тепло. Он вдруг как будто услыхал добрый тихий голос города:

«Ты дома, Доменико».

Мастер долго бродил по немым кривым улочкам, пока, усталый и разбитый, вдруг не оказался у порога своей мастерской. Проскрипели ступени, звякнул замок. Доменико зажег свечу. Мерцающее пламя вырвало из мрака студию. Поблескивали багеты картин. Искрился дорогой хрусталь. Художник подошел к старинному зеркалу в резной позолоченной рамке. Он не был почти месяц в мастерской.

…Тонкие, нервные пальцы художника провели блестящую широкую черту по туманной глади зеркала. Пыль расступилась, и в сверкающую полосу вдруг ворвался синий свет из высоких окон. Эль Греко внезапно увидел себя, свое отражение. Он ужаснулся!

С какой-то дьявольской резкостью отсчитаны были все сорок три года, прожитые им, они залегли в морщинах на высоком бледном челе, тяжело отметились в бугристых надбровьях и пухлыми натеками складок под зоркими и острыми глазами.

Но самыми страшными были губы: они, эти ворота души, сомкнутые в предельно твердую, жесткую линию, рассказывали молча о невыносимой борьбе художника, о той маске немоты, которую он надел на себя, приехав в Толедо.

Да, жизнь мастера, несмотря на все кажущиеся успехи, была прежде всего непрестанной войной. Тяжкой, позиционной.

Битвой бескровной, но изматывающей нервы, опустошающей мозг и сердце. Доменико устало опустился в кресло.

Бывают иногда в жизни великих мастеров мгновения, когда память вдруг восстанавливает перед ними всю сложную, пеструю панораму жизни, тернистый путь к славе, и весь сложный калейдоскоп судьбы, как по волшебству, предстает перед мысленным взором… Рдяное пламя свечи трепетало в бархатной мгле студии. В высокие стрельчатые окна глядела ночь. Осенний ветер гнул черные ветки кленов, срывал сухие листья, гнал по небу прозрачные, седые, косматые облака.

И весь стихийный круговорот жизни отражался в бликах, бегущих по пересеченному деревянными балками потолку. Мерцающие, трепетные, как само бытие, эти блики напоминали о суетности, о беличьем колесе будней.

Доменико горько усмехнулся.

Сколько надежд разбито, сколько ушло иллюзий. Как неверно уповать на справедливость в этом жестоком мире, полном людей холодных, не любящих искусства!

Ах, это зловещее зарево над Эскориалом, оно не уходит из памяти. Ну что ж, ликуйте, сеньоры, над неудачливым Эль Греко и над его отвергнутым полотном.

Доменико взял свечу и снова подошел к зеркалу. Пламя наметило глубокие тени, провалы глаз. Волосы в беспорядке окружали бледное чело. Доменико молчал. Горе, которое он пережил в этот вечер, стоило ему многих лет жизни. Филипп не понял истинности его стремлений. Нет! Больше он никогда не встретится с этим напыщенным владыкой. Отныне он лишь сын Толедо! Доменико приложил правую руку к сердцу: и этот образ, запечатленный на миг в зеркале, остался у него в душе. «Я испанец, буду жить как испанец, достигну славы как испанский художник и умру испанцем!»

Доменико погасил свечу, закрыл двери и вскоре был дома.

Почти три десятилетия пройдет от этих дней до той минуты, когда 7 апреля 1614 года великий мастер покинет этот мир навсегда в возрасте семидесяти трех лет. И это время будет заполнено до отказа гигантским актом творения, безостановочным, непрестанным. В судьбе художника будут черные и светлые дни – будни гражданина Толедо, уже никогда не покидавшего надолго эту свою новую родину. Лучшие, самые славные годы жизни он проведет здесь. Ему будет помогать ученик и подмастерье – итальянец Франческо Пребосте, который был тенью своего великого учителя и занимался, кроме копий с картин Эль Греко, еще и всеми договорными его делами.

Многие полотна прославили толедский период творчества Доменико, но первым его шагом, окончательно утвердившим его как лучшего живописца города, была, конечно, картина «Похороны графа Оргаса», оконченная в марте 1586 года. На этом полотне уже во весь рост перед нами предстает сам Эль Греко – художник, сместивший границы, отделяющие реальность от чуда, и сделавший легенды правдой в своих волшебных холстах.

Напрасно искать интерьер, где свершается невероятное посещение грешной земли двумя святыми – Августином и Стефаном, которые спустились с неба, чтобы участвовать лично в погребении сиятельного графа. Они так же реальны, как и те лица, которые отправляют службу и просто взирают на торжественные похороны. Все это существует в мире полуреальном, как бы на планете, носящей имя Эль Греко, чудодейственной уже тем, что все происходящее на ней, как бы фантастично оно ни было, кажется прозаичным и обыденным. И как ни странно, это отсутствие аффектации придает особую магию кисти Доменико. Его холст живет, и ты веришь во все то, что с почти юной наивностью рассказано на этом грандиозном полотне.

…Еле колышутся в воздухе факелы. Застыли фигуры людей. Лишь блеск глаз да едва заметные движения рук выдают их волнение. Неловко сломалось тело покойного, отягощенное стальными латами. Вздымается к небу крест, и… вот тут, на большей половине картины развертывается вихревое кругообразное движение небесной тверди и ее обитателей. Целый сонм праведников, апостолов, святых написан Эль Греко с маэстрией и легкостью невиданной. Но, конечно, главное в картине – не душа покойного в руках ангела, подносящего ее к всевышнему. Этот холст – великий рубеж в творчестве Доменико. Отныне мастер окончательно освобождается от всех идущих из Венеции и Рима влияний и начинает путь к созданию уникальных полотен, которые свойственны только его кисти. Эль Греко тех лет – уже не просто имя художника, это эпоха в живописи, правда, не сразу понятая, ибо Толедо, конечно, не был ни Римом, ни Венецией, где шедевр заставлял вздрагивать сразу многие сердца.

Живописная стихия Эль Греко, его владение рефлексами, его поразительное колористическое мастерство поистине не имеют себе подобных. Что особенно поражает зрителя в этом колоссальном холсте? Серьезность и подлинность происходящего. Не мистерия с бутафорскими эффектами, не оперная роскошь, не византийская застылость, не тяжелая легкость барокко. Человечность и достоинство. Редкая тактичность и величайшее чувство меры вопреки абсолютно раскованному полету фантазии. И вот, казалось, эти несовместимые понятия дают ошеломляющий результат – реальность чуда!