Позывной "Калмык" (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 46

— Э, тупой башка. Чё империйца сказать? Спасибо сказать? Пожалуйста сказать. Кушай на здоровье сказать? — Держи за «нерусь» ответку, легко полковников полиции оскорблять, зная, что за это ничего не будет.

— Э, сам тупой башка. Государыня Александра Фёдоровна сказать… А! Сказала, что благодарит Анну Тимофеевну за участие в здоровье принцессы.

— Холосый государынь. Спасибки пеледай.

— Афанасий Александрович, поблагодарите от моего имени Государыню и скажите, что мне очень понравилась принцесса и нужно обязательно её вылечить.

— Всенепременно! — Радищев с такой радостью покинул их половину, будто тут перед ним начали пыточные всякие инструменты раскладывать.

— Анька, я не понимаю ничего? Ты почему зарёванная пришла?

Дальше было так. Ну, это Анька так начала дальнейшее повествование про аудиенцию и медицинский консилиум в одной обёртке.

— Я и говорю, что у ребёнка туберкулёз. Они на меня глаза выпучили. Чахотка, говорю у принцессы. Нужно девочку отвезти на южный берег Крыма при этом в хороших условиях перевезти с шатрами или на большом корабле по реке. Там построить дом из сосны или кедра. И в нём пять лет жить. Немного подвижных игр, ходить по посаженным хвойным аллеям. Пить кумыс каждый день и есть много мяса, ну и про моль пчелиную и вообще про пчёл рассказала.

— Пока не вижу из-за чего тут плакать? — развёл руками Сашка. — Всё сказано правильно.

— А этот на меня смотрит рыбьими глазами и никак не реагирует. Словно статуя, что на крыше Зимнего стоит. Хоть бы кивал, или спорил. Нет, стоит и молчит, и смотрит сквозь меня.

— Говорят, что Николай вообще такой, никому не верит и всё хочет сделать сам. Из-за этого Россия и… И не важно. Дальше, что было?

— Ну, там вопросы Мартын Мартынович задавал про Левенгука. Я сказала, что ты в книжке прочёл иностранной. А ты где узнал? — вдруг остановилась Анька?

— В книжке прочёл иностранной — это двести лет назад было.

— Ага, я так и сказала. А императрица потом про отвары спрашивала грудные. И всё по-немецки, а я не так уж хорошо знаю, на русский сбиваюсь всё время. И тогда Николай стал переводить для жены и доктора. И ещё хуже на меня смотрит. Прямо презрение такое в глазах. Мол, даже немецкого не знаю. А чего у него лейб-медик и жена живут в России и русского не знают. На них бы так смотрел.

— Молодец. Надеюсь, ты им такого не сказала? — внутренне напрягся Кох.

— Это ты дурень. А я не дура. Конечно, не сказала. На французский перешла. А потом меня Мандт стал про холеру спрашивать, и как мы с тобой её лечили. Я всё как есть и рассказала и опять про зверей этих мелких. Ну, говорю, а тут на Государя взглянула, а его перекосило всего, сейчас зарычит на меня. Мол, каждая девка лесная будет его учить, как с эпидемиями бороться. Но не закричал, только отвернулся. Ну я решила, что хватит и рассказала про сон и пожар в Эрмитаже. Он выслушал, его опять перекоробило всего, и говорит мне, как больной срамной болезнью, презрительно так. Вы свободны мадам Сергеева. Не смею задерживать и огромными шагами усвистал из залы. А тут эта девочка расплакалась, горько так. Я не выдержала и тоже зарыдала. Ну, а Михаил Юрьевич меня увёл. А мне жалко принцессу и мать её — немку. Так и ревела всю дорогу.

— Всё хорошо, что хорошо закончилось, — Сашка обнял кикимору и опять стал по голове гладить.

Не стал говорить Кох Аньке, что Николай, сто процентов, не на неё злился, а на лейб-медиков. Их куча целая во дворце, а ещё преподаватели — профессора в университетах. А докторов немцев в стране и не пересчитать. И никто из них не сказал из-за чего холера. И лечили неправильно, и до бунтов довели некоторые города, а самое главное, никто не сделал вывода и не провёл анализ. Ну, теперь, предполагая, что он знает характер Николая, всё так закрутится, что мало никому не покажется. И Левенгука откопают и микроскоп его купят, сколько бы он там не стоил.

У Николая мировоззрение сегодня сломалось, мир рухнул. И это сделала купчиха без университетского образования. Не на неё злился, на себя.

— Всё хорошо, что хорошо закончилось, — повторил Сашка.

Событие пятьдесят девятое

«Если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах»

Вуди Аллен

Расскажи богу о своих планах. Рассмеши его. Всё закончилось???!!! Да всё ещё и не начиналось. Прошло дня два, Сашка вспоминал стихи про войну, и с Анькой в шахматы играл. А ещё он нанял себе учителя француза. Тот его и в языке лягушачьем подтягивал, и фехтованию на шпагах учил. Успехи были средненькие. И может быть это и не лучший фехтовальщик? Не дай бог с настоящим профессионалом доведётся на какой дуэли схлестнуться.

— Вашество! Кареты. Много! — в зал вбежал Ванька, как был, в полушубке и валенках.

Почти сразу и люди появились из этих карет, толку от того, что их Ванька предупредил. Сидели играли с Анькой в шахматы, изучали книгу по этой игре какого-то русского автора. Обложки и половины книги не было. А эту им букинист, куда они зашли в нагрузку всучил, к книге со сказками Пушкина.

— Анна Тимофеевна Серёгина? — на мужике было столько золотого шитья, что теперь понимаешь, что Радищев — это лесная кривая ёлочка по сравнению с Кремлёвской елью. У этого на воротнике больше золотого шитья, чем на всём полицмейстере вместе с бикорном.

Анька подпрыгнула и смешала, дёрнув доску, фигуры.

— Блок Александр Иванович. Я управляющий Собственной Его Императорского Величества конторой при Собственном Его Величества дворце. Гофмейстер. Тайный советник. Мне приказано показать вам Зимний дворец.

— Экскурсия? — ляпнул тоже вскочивший Сашка, хотел потянуться к пистолю, но передумал.

— Нет, господин…

— Дархан Дондук, — из-за спины гофмейстера показалась фигура хозяина дома.

— Нет господин Дондук. Мне приказано провести мадам Анну Тимофеевну по Зимнему дворцу, чтобы она определили откуда начнётся пожар.

Хренасе! Сидим мы на фугасе. Интересно, а кем этот весь в золоте приходится поэту? Прадед, наверное. Восемьдесят лет ещё до революции.

— Ваша выходить. Ваша улица стоять. Моя говорить. Э… моя говорить Анне одевайся. Вы не смотреть. Вы выходить. Моя Дондук говорить. Моя тоже во дворец зимой?

Товарища золотого Блока перекосило. Он бы, имей в руках хлыст, так и заехал бы по монгольской роже. Но позади него что-то шепнул ему полицмейстер. Всего Кох не услышал только «дворянин». Видимо хозяин квартиры впаривал этой шишке, то, что ему сам Сашка рассказал и Анька, мол, дархан — это как дворянин.

— Мадам Серёгина? — после ликбеза повернулся гофмейстер к Анне.

— Да, господа, я бежать через окно не собираюсь. Подождите меня на улице, а переоденусь в подобающий наряд и выйду к вам.

Гусь не решился сказать, что для прачки она и так хорошо одета. Может тому причиной была шкатулка с портретом Александры Фёдоровны, стоящая рядом с доской шахматной, а может команда Николая, что волосок не упал с предсказательной головки госпожи Серёгиной.

— Естественно, госпожа Серёгина, мы подождём на улице. Переодевайтесь.

И толпа задом стала выходить в распахнутые Радищевым двери. Куртуазный век, что ли, и нельзя к даме задницей поворачиваться. Или до последнего хотели красоту его несусветные лицезреть.

— Моя тоже зимний? — крикнул им вслед Сашка. Может не поняли с первого раза. На крик вернулся Радищев и закатив глаза повертел головой.

— Ну, нет, так нет.

Сашка закрыл поплотнее дверь после того, как вышли товарищи золотопузые. Но потом вновь открыл и осмотрел лестницу, не остался ли кто подслушать. Нет. Говор слышался с улицы. Обсуждали хамского азиата, должно быть.

Сашка сел на кровать и задумался. А чего он помнит про пожар в Эрмитаже. По телеку видел передачу, вроде сам Пиотровской рассказывал. Вот много чего помнил. Николай с женой на балете были. Там ещё за пару дней уже дым был, но приняли за неисправность дымохода. Сгорели безвозвратно интерьеры знаменитых: Растрелли, Кваренги, Монферрана, Росси. Множество ценнейших древних и не очень документов исчезло в огне. Так ладно бы, почти все картины, что собирали сотню лет императоры и императрицы, сгорели, лишь часть удалось вытащить, причём сам Николай, кажется, бегал и картины вытаскивал.