Чебурашка (СИ) - Ромов Дмитрий - Страница 10

— А раз вы так, то и я так же. Я у них единственную рабочую машинку забрал. Пусть теперь перьями гусиными свои формуляры заполняют и протоколы собраний ведут.

Дядя Гриша начинает смеяться. Смех у него особенный, тоненький, сиплый и заразительный. Рассмеявшись, он долго не может остановиться и делается совершенно красным.

— Зачем? — не устояв и засмеявшись вслед за ним, спрашиваю я. — Зачем машинку?

— А-а-а! — поднимает он палец. — Это же я им её принёс сто лет назад. Они уже забыли. Пусть покрутятся теперь! Они новую машинку уже два года ждут.

Он снова начинает хохотать. Халат расходится, открывая старую заношенную футболку и трикушки с вытянутыми коленями. Он помятый, небритый и обросший. Не ждал гостей, а так бы подстригся. Правда, в парикмахерскую он не ходит, стрижёт себя сам, под горшок.

— Глаза у вас уставшие, — киваю я, но он не обращает на мою реплику внимания.

— А соседка у меня, — понижает он голос, — стукачка. Подойдёт и стоит у двери, прислушивается. Слушает, слушает, а я в глазок наблюдаю. А потом как закричу: «Кто там⁈»

Он изображает как кричит и снова начинает хохотать и, прерывая сам себя, хлопает меня по руке, передразнивает соседку, изображая её испуг: «А-а-а!»

— Она, — быстро говорит он, переходя на шёпот и облизывая пересохшие губы, — наводчица, стукачка, курва блатная. Я её старую суку насквозь вижу. Сдать меня хочет уркам. То горгаз, то почта приходят. Я никогда не открываю. Никогда. Урки тут прямо вьются вокруг. Хотят меня грабануть. Но хер им!

Эта тема тоже входит в обязательную программу. Дядюшка поднимается и уходит на кухню, ставит чайник и возвращается через пару минут двумя кружками чая и пирожными. Я рассказываю ему эпопею с кроссовками.

— Суки, волки позорные! — качает он головой, слушая о моих сегодняшних приключениях. — Здесь кругом бандиты, гиблые места, сюда ещё при царе-горохе ссылали лихих людишек, и коммуняки то же самое делали, а потом выезжать не разрешали после отсидки. Но ты правильно, правильно, надо первым бить, главное жизнь сохранить. Стой-ка, я тебе сейчас дам кое-что…

Он подходит к шкафу и долго роется, а потом возвращается и кладёт передо мной на столик выкидной нож.

— Это мне один бывший зек сделал, — говорит он. — Бери, носи с собой. Если что, сразу в брюхо бей и прокрути ещё несколько раз. Там пружина — зверь. Попробуй.

Я щёлкаю кнопкой выпуская, а потом складывая лезвие. Пружина действительно зверь, да и нож красивый, опасный, но не буду же я с ним по городу ходить. Впрочем, оказываться нельзя.

Потом начинается часть программы, которую нужно просто вытерпеть…

— А бате твоему я за всю жизнь слова плохого не сказал. И матери не стучал, как он там на заводе своём с бабами бардачит, да сколько ворует. А он меня сдал блатным.

Враньё всё, бред и дикие писательские фантазии.

— Но ничего, я зла не держу, просто ты всё знать должен, всё знать, — кивает он, — и плохое и хорошее. А брать только хорошее. Ты пишешь?

— Ну… так… пока времени не было… Контрольные…

— Пиши, надо писать! Каждый день, хотя бы страницу. У меня столько материалов, наработок, я тебе всё отдам, я уже Лёву переплюнул!

Лёва — это Толстой Лев Николаевич. Он снова заливается сиплым смехом.

— Когда меня спрашивают, что вы читаете, — выдаёт он сквозь смех тоненьким голосом и быстрым жестом вытирает губы рукой, — я говорю, перечитываю своё собрание сочинений!

Мы оба смеёмся.

— Они суки меня не печатают, — становится он настойчивым и назидательным. — А ты молодой и талантливый. Я всё тебе оставлю и квартиру и машину. А вот тут у меня книги редкие. Когда умру, заберёшь. Пушкин, девятьсот третьего года. Гоголь. Ты, главное, не по девкам бегай, а пиши. Девки никуда не денутся, будут хрусты, будут и девки. Тебе надо в Москву поступать, в горьковский. Ты рецензию от них получил?

— Нет ещё, — качаю я головой, припоминая, что я ничего, кажется, и не посылал, чтобы что-то получить.

— Да ты что! Бандиты! Но ничего, я Жаворонкову позвоню, чтобы он разобрался…

И всё в таком духе. Посидев с полчасика, я ухожу.

— Дядя Гриша, вы нормально питаетесь? Готовите себе? Может, вам приходить варить что-нибудь?

Он отказывается, но, наверное, буду приходить. В качестве епитимьи. Он хороший, на самом деле, со странностями, конечно, ну а я не выдержал… Он ведь меня достал в моём будущем.

С родственниками не общался, нёс про них всякую дрянь, расплевался со всей рднёй. Меня то посылал на три буквы, то в любви клялся, а то и проклинал. Позвонишь ему, бывало, а он отматерит и трубку бросит. Короче, я не стал ходить. Бабушка просила, но я увиливал…

Забросил, перестал навещать. К тому же, к нему баба какая-то ходить стала. Ну и ладно, думал, живите как хотите. Да только помер он там в одиночестве, забытый и заброшенный, немощный и беспомощный. Это уже после родителей было и после бабушки. Я в Москве был и не знал, естественно, да и не интересовался… Потом уже, через месяц примерно соседка, сказала. Ели нашёл могилу на кладбище… В общем, не хочу так больше…

Закончив посещение, выхожу из подъезда и испытываю облегчение. Ладно, дело сделано. Смотрю на часы на главпочтамте. До тренировки ещё дофига времени. Можно сходить к Юрику, повисеть с пацанами, но там пивко и табачок, а это со спортом не вяжется. Да и вообще, нафиг. С этим делом я повременю. Хорошего в этом мало.

Можно пройтись по городу ещё, а можно… можно зайти к Вике. Или позвонить. Или вообще не проявляться и сделать вид, что меня не существует. Но тут всё очевидно, если уж рискнул сразиться с Цепом, стоит ли забиваться в нору?

Я ведь теперь другой, опытный, мудрый, ёлы-палы. Тем более, мне просто охота посмотреть, какая она молоденькая. Вчера-то и не рассмотрел толком. В общем, надо идти к ней.

Вика живёт в доме, где Первый универсам. Я впрыгиваю в троллейбус и проезжаю две остановки. Стою на задней площадке и жадно рассматриваю город. Ленин, обком, горисполком, всё на месте.

Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи! Это точно. Эпоха, правда, скоро уже сменится и в той, новой уже не будет ни партии, ни всего остального…

Выхожу на остановке и перехожу дорогу. Надо что-то принести. Бутылку не принесёшь, цветы тоже как-то… Да и где их сейчас найдёшь? Значит что-то сладкое. Вариантов нет, рядом как раз «Лакомка», кондитерский магазин.

Щербет, халва, карамель… Пирожные… Пирожные, кстати, можно взять. Я уже дважды сегодня их вручал… Так… Прохожу по магазину туда, сюда и замечаю, что в конфетном отделе прямо на глазах выстраивается очередь, но пока ничего не продают. Люди стоят и ждут.

— Что будет? — спрашиваю я молодую маму с детсадовской девочкой с огромным бантом на голове.

— «Метеорит» привезли, — говорит она. — С нашей кондитерской фабрики.

— А по чём? — уточняю я.

— По четыре рубля, вроде.

Девчонка с бантом, свернув голову, внимательно меня рассматривает, а я достаю из кармана деньги и пересчитываю остатки. Хватает и ещё немного останется. Минут через десять действительно начинают продавать конфеты. Здесь кассы установлены прямо в отделах на прилавках, поэтому отстаивать несколько очередей не приходится.

Я протягиваю деньги и через минуту выхожу из магазина с красивой восьмиугольной коробкой тёмно-синего цвета. «Метеорит» — это довольно круто. По-моему, очень неплохой повод, чтобы встретиться с девушкой.

Снова перехожу улицу и, обойдя дом с универсамом на первом этаже, захожу во двор и двигаю к подъезду… Вроде этот…

Я только один раз был у Вики. На дне рождения, причём в этой жизни несколько лет назад. Давненько то есть. Никакого мента, кстати, там не было… Так… кажется здесь…

Дом старый, «полнометражный», построенный немецкими военнопленными. Лестница кое-где выщерблена, стены до середины покрашены бежевой масляной краской с подтёками. Пахнет жареным луком. Кто-то уже ужин готовит.

Я стою перед дверью, обитой бордовым дерматином. Да, точно здесь. Та самая дверь. Ну, ладно, попробуем. Надеюсь, дяденька милиционер ещё на работе. Протягиваю руку и жму на круглую, гладкую и твёрдую кнопку звонка.