Благословенный 2 (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 63

— Надёжный хоть человек-то? — разочарованно протянул Константин, собиравшийся уже вытягивать из меня все подробности любовной интрижки.

— Да ты что! В высшей степени!

— Ну ладно. А то я ведь поручаюся за вас!

— Не беспокойся, всё будет в самом лучшем виде!

Весь день прошел в предвкушении ночной эскапады, и вот, когда настали весенние сумерки, мы с… приятелем из Измайловского полка в закрытой карете прибыли по адресу, объявленному Константином. Роскошный дом на Морской улице казался пустым: ни один огонёк не проникал через наглухо опущенные шторы. Внизу нас встречал человек в маске.

— Клавикорт — сказал я ему пароль, назначенный на сей день. Весьма учтиво поклонившись, привратник в маске пропустил нас внутрь, указав путь в бельэтаж.

Поднявшись, мы увидели обширную комнату, обитую черным сукном, на котором были искусно вышиты различные птицы, четвероногие и шестиногие гады, насекомые и рыбы. Посредине комнаты стоял большой стол, уставленный свечами, за которым сидели, потупя головы, в молчании около пятидесяти человек в черных мантиях, на которых изображены были светящимися красками таинственные знаки: созвездия, планеты, парящие и ползающие духи, и прочая ерунда. Похоже, тут всё замешано на ещё и на масонстве… хотя у нормальных масонов женщины на собрания ни под каким видом не допускаются!

Наконец, один из присутствующих, в тёмной маске и с козлиными рогами, встал, вышел в середину приёмной, поклонился собранию весьма низко три раза, а потом заговорил:

— Почтенные, высокопочтенные, просвещенные и высокопросвещенные братия! Позвольте пригласить вас в сей храм удовольствий!

По голосу этого господина, показавшегося мне смутно знакомым, я понял, что начальник этого весёлого собрания довольно стар, но при этом бодр и весел.

Итак, поклонившись, козлорогий старик пригласил нас в следующее помещение. Тут мы увидели огромную, великолепно освещенную залу. На стенах её, обитых алым бархатом, сплошь висели прекрасные картины в великолепных золочёных рамах. На одной изображен был Адам в объятиях Евы, на другой — старцы, взирающие на Вирсавию, на третьей — Соломон в кругу множества легко одетых девиц красоты неописуемой… и все прочие картины были подобного содержания. Зала окружена была диванами из пунцового атласа, у которых стоял большой стол, уставленный напитками и яствами. Гости разговаривали, шутили, выпивали; один из них вдруг со смехом засунул руку себе за чулок, и показал всем свою деревянную ногу. Ба, да это же Валера Зубов! Ну да, вот и Николя с ним рядом, громила выше меня ростом…

Тут вдруг к нам с моим спутником подошёл полноватый господин в темном плаще и маске; лишь когда он заговорил, я узнал собственного брата Константина.

— Вот ты где! Сейчас начнётся всё интересное!

— Честно говоря, немного неловко себя чувствую!

— Ну, это просто ты в первый раз. Расслабься, тут все свои.

— А кто где?

— Ну, я ещё не всех знаю, — понизив голос, рассказывал Костик. — «Козорогий» — Пётр Мелиссино, он тут распорядителем. Вон тот, в маске тигра — Николай Зубов, рядом — Платон, ну а под личиною единорога — Валериан. Вон там сидит Телец, которого я ещё не распознал, но, видно, какой-то знатный барин, ибо всегда в брильянтах и говорит важно и протяжно. Вот тот, в маске пса, должно быть, из дипломатов; уж так крючковаты все его речи! Вон тот, Водолей, кажется, эпический стихотворец. Только он, знаешь ли, не выдерживает своего имени: ни разу на моей памяти не пил он ни капли воды, а вливает в себя одно вино. Его лучше бы назвать Виновлей. Ха-ха-ха! Постой-ка, постой-ка… кажется, сейчас начнётся!

Тут козлорогий Мелиссимо (и кто бы мог подумать?) три раза ударил по столу молотком, и глубокое молчание настало. Оно продолжалось около двух или трех минут, после чего раздалась вдруг откуда-то тонкая мелодия, и под звуки арфы и флейты донеслось к нам хоровое пение!

Мгновенно раздалась невидимая огромная гармония; быстро отворяются потаенные двери залы, вылетает хор юных, прелестных нимф, одетых в греческом вкусе, в белых легких одеждах, с полуобнаженными полными грудями и цветочными венками на головах. Оглядываясь по сторонам, я физически почувствовал, как наэктрелизовалась атмосфера в зале, а мужчины от этого зрелища буквально наливались тягостным, мрачным вожделением: их глаза под масками обращались от одного предмета к другому, а смешки и восторженный шёпот, как фырканье нетерпеливо бьющих копытами жеребцов, перекрывали временами мелодию флейты.

Тем временем «прелестные нимфы» начали свой пленительный танец. Они кружились, обнимались, сближались, целовались, и опять разбегались. Не знаю, может быть, моё долгое вынужденное воздержание было тому виною, а может быть, девушки и впрямь были прекрасны, но я был очарован. Каждый их жест, каждое движение было огонь, ветер; если одна могла похвалиться гибким, стройным станом, то другая блистала очаровательными формами; иная бросала на нас быстрые, озорные взгляды, другая соблазняла томным, умоляющим взором. В общем, доложу я вам, предки у нас понимали, как завлечь бедного отрока на стезю порока!

Тут на стенных часах в зале пробило двенадцать часов, и вмиг все утихло; музыка остановилась, пляски также; все девицы стояли в глубоком молчании, которое продолжалось несколько секунд. Тогда козлорогий Мелиссимо встал со своего дивана и спросил громко:

— Братия! Которую из сих прелестных назначаете вы царицею ночи сея?

Вновь по зале пронеслись мужские смешки.

— Прекрасная Ликориса да будет тебе царицею, — произнёс наконец кто-то.

Тут же пара служителей, наряженных сатирами, внесли на середину залы престол, блестящий резьбою, представляющею купидонов в разных положениях. По правую сторону его, в подлокотнике, была вделана золочёная урна, а по левую лежала миртовая диадема. Козлорогий не без труда поднялся со своего места, подошел к одной из молоденьких нимф, возвел ее на трон, возложил на голову венок, и, облобызав троекратно, сел на свое место. Прелестная девушка — сама прелестная юность, взяла арфу, наложила на струны длинные пальцы… все умолкло, и чистый звонкий голос ее раздался в сопровождении нежной мелодии:

Блажен, кто в жизни жить умеет,

И к прелестям хранит любовь!

Его природа не хладеет,

Пускай и охладеет кровь.

Кто любит, юн под сединою;

Вино согреет хла́дну кровь.

В объятьях с нимфою младою

Блаженство даст ему любовь!

Похоже, пела она именно для старикана-председателя, хотя, должно быть, были тут и другие немолодые завсегдатаи. Впрочем, в любом случае, молодых подбадривать было незачем — они уже явно были «готовы»!

Пение кончилось, и «братия» один за другим вставали и подходили к трону. «Царица ночи сея» тем временем заставила каждого из нас вынимать из урны жребии, на которых написаны были женские имена, греческие и римские. Дошла очередь до меня. С некоторым (вполне понятным) волнением опустив руку в золочёную чашу, я вынул крохотный свиток, и прочитал вслух: «Лавиния».

И в тот же миг девушка с потупленным взором, закрасневшими щеками и бурно волнующейся, едва прикрытой тонким хитоном грудью, взяла меня за руку и отвела на бордовый диван. От стыдливости она не смела поднять глаз, а в это время многочисленные слуги, одетые сатирами, вбежали в залу и спешно разделили её всю ширмами, погасили свечи в люстрах, оставив лишь лампаду в углу, так что в один миг я с этой самой «Лавинией» очутился в небольшой уединенной комнате. Впрочем, ширмы эти, хоть и скрывали нас от чужих взоров, но звукоизоляции не давали никакой; и уже вскоре со всех сторон доносились звуки, не оставлявшие никаких сомнений в происходящем на соседних диванчиках. Впрочем, странно было бы слышать что-то иное!

Вручённая мне жребием Лавиния, оказавшись со мной тет-а-тет, сразу же изменилась: резко отставив всю свою стыдливость, она с нежностью и даже восторгом сжала меня в пламенных объятиях, страстно потянувшись ко мне с поцелуем.