Баллада о неудачниках (СИ) - Стешенко Юлия - Страница 40

Погляжу на рожу Принца Джона, когда он все это увидит.

Как бы его высочество не обделались от злости.

Продумал я все правильно. И организовал правильно. А закончилось дело паршиво.

Через три дня Малютка Джонни действительно вышел из замка с туго набитым звонким мешком. Во дворе его уже ждала парочка слуг — таких же нищих безродных саксов. Дружески обнявшись, веселая компания направилась вышла из ворот и споро зашагала на запад. Мы, стараясь двигаться бесшумно, пошли за ними. Я даже доспехи не надел, чтобы не звякали.

Следить за Малюткой Джонни оказалось на удивление легко. Тупоголовый крестьянин даже не думал оглядываться — пер вперед, как почуявший корову бык, только цацки в мешке позвякивали. Миновав приличные кварталы, он вышел к Веселой слободке и, поплутав по узким грязным улочкам, привел нас к трактиру. Обогнув темное, угрюмо притихшее здание, Джонни уверенно направился к сеновалу. Я поднял руку, подавая знак. Стражники приготовились.

В дверях сеновала показался человек с фонарем. Крепко облапив Малютку Джонни, он принял мешок и отступил в сторону, пропуская гостей внутрь. Дверь закрылась.

Идеально!

— Вперед, — шепотом скомандовал я, и стражники, стараясь не греметь железом, побежали вокруг сеновала, отрезая пути к отступлению. Два арбалетчика к одному окну, два — ко второму, и семь человек — на центральный вход.

— Давай!

Фредди и Билли слаженно саданули плечами в дерево, распахивая хлипкую дверь. Мы ворвались внутрь, ощетинившись мечами и арбалетами, как вагенбург — кольями.

Нас встретил слаженный залп.

Лучники, выстроившись у дальней стены, били не целясь — но что тут целиться, в тесном-то амбаре? Парни, что шли впереди, превратились в подушечки для иголок быстрее, чем я сказал: «Блядь». А потом говорить стало некому. Первая стрела ударила в плечо, раскрутив меня, как мяч на веревочке, вторая вошла под лопатку. Я копошился в соломе, задыхаясь и булькая вскипающей в глотке кровью, а рядом орали люди, и я знал — это мои люди. Чертов Малиновка их убивает, а меня уже убил, и сейчас он уйдет, снова уйдет, опять, даже теперь, когда все было наверняка, когда у Малиновки вообще не было шансов! Фонарь опрокинулся, солома полыхнула, и я корчился в ней, как брауни в кругу огня, оглушенный и бессильный. Вокруг метались тени, грохотали по полу подошвы сапог, звенела сталь. Одежда вспыхнула, огонь побежал от рукава вверх. Я встал на карачки, шатаясь, поднялся на ноги. Я горел, как чертов факел, как чучело на Бельтайн. Не знаю, откуда я взял арбалет. Может, нашел на полу, а может, мне его спустили с небес ангелы господни, осиянные святою славою. Не помню. Нихера не помню. Я вывалился на улицу, рыча от боли, ярости и отчаяния, огонь слепил глаза, чертова шерстяная котта дымила, и из глаз лились слезы. Я ничего не видел, но впереди ржали лошади, что-то кричал Малиновка, и я сделал то единственное, что еще мог. Поднял арбалет и выстрелил на звук.

Конечно, я не попал. Но этот выстрел спас мне жизнь. Ради него я выбрался из сенника. Те, кто не выбрались, умерли. Все.

Глава 31, в которой Марк отказывается снимать штаны

Об этом я узнал через несколько дней. Когда пришел в сознание.

Лекарь, бинтовавший меня, охал, изумлялся и твердил про чудо господне. Не знаю, может, конечно, и господне — но я мысленно ставил на ведьмовской амулет.

Во рту было склизко и мерзко, будто там трахалась пара улиток, на каждом вдохе в груди что-то булькало, а дырки от стрел болели так, словно в раны гвоздей напихали. Ужасно. Но не хуже ожогов. Я попытался пошевелиться и взвыл. Сгорело все: спина, плечо, рука, шея. Лицо. Смаргивая слезы, я заставил себя дотянуться до щеки. Пальцы нащупали мокрую скользкую рану.

Малиновка. Сука. Лучше бы убил. Сдох бы сразу. Сука.

Я видел под Тулузой таких вот — неудачников, поджаренных и обваренных, орущих от боли и гадящих под себя. Ожоги не заживают, они начинают гнить, и над мясом кружатся мухи, а потом в ранах заводятся белые черви и жрут, гадят, жрут, гадят... Вонь в палатке стояла невыносимая.

Унизительная, долгая, грязная смерть.

Все. Нихрена у меня не будет, кроме этой вот кровати и пропитанных гноем перевязок. Нихрена. Сдохну в этой проклятой комнатушке, как пес в конуре. Сгнию заживо. И ни одна сволочь ведь не вспомнит. Может, Паттишалл пару раз зайдет, выразит сочувствие — пока я еще не слишком воняю. А потом будет только лекарь вот этот придурочный — и Тобиас. Надо же кому-то подо мной обоссаные тюфяки менять.

Я почувствовал, что сейчас разрыдаюсь от отчаяния. Позорная, унизительная слабость — но я не мог найти силы, чтобы с ней справиться. Я не хотел умирать так. Как угодно — только не так. Лучше бы я сдох под Тулузой. Лучше бы меня вздернул Малиновка. Или сожрал дракон. Погибнуть в бою с драконом — что может быть лучше? Просто-таки рыцарь из баллады.

Я не хочу так. Не могу. Нельзя жалеть себя, — говорил мастер. Это недостойно мужчины. Значит, херовый я мужчина. Потому что мне было ужасно жаль себя. Потому что я не дождался Вилл и не рассказал ей про брауни. Потому что не женился на купеческой дочке, не разбогател, не купил дом. Потому не сделал ничего, а я ведь хотел, я столько хотел… Я не хочу так! Не хочу!

Герой баллады страдал бы молча. Мужественно и сурово. Наверное, я нихера не герой. С трудом дождавшись, когда лекарь уберется за дверь, я скомандовал Тобиасу выйти, сжал пальцами кольцо и сосредоточился.

— Вилл. Вилл…

Вот такая вот говняная жизнь — ты подыхаешь, и некого позвать, кроме далекой чужой ведьмы.

Я увидел ее. Ведьма сидела на столе — в странной одежде, точнее, почти раздетая. Тонкая ткань рубашки липла к груди, как мокрая, больше подчеркивая, чем скрывая. Вилл что-то пила из узкого темного сосуда и улыбалась — мужчине. Звучал смех, оглушительно гремела музыка, и Вилл качала головой в такт, черные локоны прыгали по плечам.

Я был уместен, как дохлая крыса на свадебном столе.

— Вилл.

— Марк? — она посмотрела на меня, веселая и счастливая — и улыбка на лице застыла, превращаясь в кривую гримасу. — Что случилось?

— Вот.

Я не знал, что говорить. И не мог. Боялся расплакаться. Я же хотел быть мужественным. Да. Страдающим, но мужественным. А получалось какой-то ноющее сопливое ничтожество.

— Что — вот? Что ты сделал?! Что ты сотворил, Денфорд?!

— Меня подстрелили. И я загорелся. Я…

— Все. Заткнись. Лежи и молчи. Я сейчас. Не вздумай помереть, понял? Жди меня. Я все сделаю. — Вилл все еще улыбалась этой жуткой кривой улыбкой, губы у нее прыгали, и слова получались невнятными, словно пережеванными. — Буду у тебя через несколько часов. Я все сделаю. Ты мне веришь? Марк? Марк!

Я испортил Вилл праздник. Испортил к херам. Какого дьявола я всегда все порчу?

— Марк!

— Да. Я… Да.

Вилл исчезла. Совершенно один, я снова лежал в жаркой, пропахшей горелым мясом комнатушке.

Верю ли я? А хрен его знает. Хотя… выбора-то у меня нет. Так что да. Верю. Несколько часов. Отлично. Несколько часов — это немного. С этим я справлюсь.

Я закрыл глаза. И начал ждать.

Вилл пришла, когда уже рассвело. Я нихера не понял, сколько прошло времени — несколько часов или больше, или меньше. Как по мне, так прошло лет двести, а может, и все триста

Рано утром ко мне пришел лекарь, потом заглянул Тобиас, а за ним — чернулечка. Мне было насрать. Мне было больно. А потом распахнулась дверь и появилась Вилл, потная и запыхавшаяся, в той же странной одежде — я узнал тонкую яркую тонкую рубашку, пусть и прикрытую сейчас курткой. Почему-то это было чертовски приятно — видеть, что Вилл не переодевалась. Не потому, что одежда была неприличной, меньше всего меня сейчас интересовали чьи-то сиськи. Но если человек не переодевается, если приходит как был, — значит, он спешит. По-настоящему спешит.