Гана - Морнштайнова Алена - Страница 18

С Ярмилой мы виделись в школе, я не могла держать на нее зла за то, что она проводит время с Идой над модными журналами. Ведь это у меня теперь оставалось на дружбу все меньше времени, потому что я предпочла общение с Густой. И хотя Ярмила дружила с Идой и гуляла с очередным — уже третьим по счету — студентом строительного техникума, она всегда находила для меня время, когда была мне нужна. А мне она нужна была для того, чтобы рассказывать ей о Густе. Какой он остроумный, милый, просто чудесный. Нужно же было кому-то рассказать, что мы теперь пара.

Ида тоже об этом знала и не могла смириться. Она по-прежнему меня игнорировала, не смотрела в мою сторону, иногда позволяла себе с Ярмилой колкие замечания на мой счет, а дома устраивала Густе сцены.

— Ты совсем идиот, что ли? Не понимаешь, что она за тобой бегает, только чтобы отомстить мне?

Густа не хотел с ней спорить и молча ушел в свою комнату. Но Ида пошла за ним и расточала свой яд дальше.

— Ты что, не помнишь, какие козни она нам строила, когда тут жила? Как нам было тяжело?

Густа обернулся.

— Ты ничего не путаешь? Насколько я помню, козни Мире строили мы. Особенно ты ее терпеть не могла.

— Тебя же из-за нее отселили в чулан.

Густа оглядел свою крошечную комнатушку.

— А знаешь почему я тут остался? Потому что жить с тобой невыносимо. Проваливай отсюда и оставь меня в покое наконец.

Густа рассказывал это со смехом, но смех был грустным. Ида обиделась и пошла жаловаться маме. Насколько я знаю тетю Ивану, она не придавала большого значения ее жалобам, зато у отца Ида нашла сочувствие. Он возлагал на сына большие надежды, годами убеждал его, чтобы тот шел по стопам отца и стал военным, он уже представлял звездочки и нашивки на его погонах. Ведь Густа каждый раз молча его выслушивал, никогда не упоминая, что у него другие планы на жизнь, а потом вдруг объявил, что хочет изучать историю.

— Историю? Но что ты будешь делать с таким образованием? Сидеть в музее и стряхивать пыль с экспонатов. Разве это работа для настоящего мужика? Ты так семью не прокормишь. — Он удрученно качал головой.

— Ну что ж, — вмешалась в разговор тетя Ивана, которая, как каждая мать, была на стороне сына. Она редко спорила с мужем, но теперь чувствовала, что должна. — Зато сможет проводить время с семьей. В отличие от тебя его не будут постоянно переводить с места на место.

И правда, в тот момент дядя Ярек служил в Кромержиже и к семье приезжал только на воскресенье.

— Вы сами не захотели переехать со мной.

— И что нам так каждые два года переезжать?

Ссора перешла в другое русло, и Густа потихоньку испарился. Но то, что он добился своего и вместо военного училища пошел учиться в гимназию, отец ему так и не простил. Он то и дело отпускал на его счет презрительные замечания, а когда узнал, что Густа общается со мной, Ида получила в его лице сильного союзника.

За годы, что я провела у тети Ганы, в квартире с окнами на площадь ничего не изменилось. У каждой вещи было свое строго определенное место, а у Ганы — неизменные привычки. Только я да часы на стене служили доказательством того, что время не стоит на месте.

Я уже ничем не напоминала ту худенькую девчонку с вечно запутанной косой и ссадинами на коленках и локтях. Не то чтобы я выросла очень высокой, но густые волосы теперь зачесывала в длинный хвост. Челку я не носила, так как никто мне ее не стриг и со временем она сама отросла. Ярмилка говорила, что лицо у меня в форме сердечка, но сама я была к себе более придирчива: мне казалось, что оно у меня круглое, как яблоко, а снизу прилеплен острый подбородок. Я начинала находить в себе мамины черты, какой я ее знала по фотографии на прогулке в парке. Только глаза у меня были не карие, а синие, как у папы, и вместо маминой хрупкости я унаследовала папину коренастость.

Иногда перед сном я доставала фотографию, сделанную более пятнадцати лет назад, из ящика, где прятала ее от тети Ганы, и так же, как когда-то мама рассказывала все новости надгробным плитам, я делилась своими тайными мыслями с пожелтевшим снимком. Вглядываясь в эту молодую пару с коляской, я с годами все больше жалела, что родители в старшем возрасте стерлись из моей памяти.

При тете я никогда не вспоминала родителей, и хоть в прошлом нашей семьи оставалось для меня много вопросов, я понимала, что спрашивать Гану бесполезно. Она бы все равно не ответила и закрылась бы в своей спальне, как порой делала, когда уставала от моих рассказов. Я привыкла делиться с ней всем или почти всем, что происходило за день, и давно привыкла, что тетя никак не показывает, что меня слушает. Поэтому я очень удивилась, как резко она отреагировала, когда поняла, что Густа, о прекрасных качествах которого я ей твердила не первый месяц и с которым я проводила столько времени, это сын Иваны и Ярослава Горачека.

Она постучала ладонью по столу, и даже когда я молча уставилась на нее, продолжала стучать и бессвязно повторять:

— Нет, только не он! Только не Горачек!

— Ладно, я больше не буду о нем рассказывать, — сказала я несколько обиженно, но тетя никак не могла успокоиться и все выкрикивала:

— Не верь им, не верь ни одному их слову. — Она отчаянно тянула меня за рукав.

— Ладно-ладно, — повторила я, но тетя уже поднялась и побрела на опухших ногах в свою спальню.

Вскоре я заглянула к ней, она лежала на кровати, накрывшись с головой одеялом, и вся дрожала.

Я хорошо знала все тетины приступы. Выучила, что при упоминании наших родственников она впадает в глубокое оцепенение, просочившиеся изредка новости из внешнего мира могут ее так взволновать, что ей приходится прилечь, а любое нарушение заведенного порядка заставляет ее провести весь день в постели. Но на этот раз я никак не могла взять в толк, что ее так расстроило.

Значит, Густу к нам привести не получится, подумала я, заварила мелиссового чая, поставила чашку тете на ночной столик и ушла к себе в комнату делать уроки.

В то время как тетю Гану малейшее отклонение от ежедневной рутины выбивало из равновесия, я мечтала о переменах. Густа стал для меня побегом от повседневности, моим другом и любовником. Ни Ярмиле, ни тете Гане я уже не рассказывала о проведенных вместе минутах. Я понимала, что они меня не одобрят. Хотя моя подружка прогуливалась по тропинке вдоль реки с многими парнями, никому из них она не позволяла даже взять ее за руку. «Я берегу свою честь», — говаривала она, и мы обе смеялись над этим старомодным выражением.

Я не была такой осмотрительной. Мне хотелось иметь своего близкого человека, кого-то, кого я могу любить всем сердцем и кто будет отвечать на мою любовь. Поэтому я приводила Густу на чердак старого дома и на скрипучей железной кровати, на которой я в день своего тринадцатилетия провела одну из самых страшных ночей своей жизни, теперь испытывала счастье и надеялась, что оно будет длиться вечно. Оба мы считали, что наше будущее — дело решенное. Меня околдовали романы, и я хотела посвятить себя литературе. А Густа предпочитал факты и твердо решил изучать историю.

Однако то, что Густа считал дискуссией, молодой учитель истории Богумил Броучек — которого ученики прозвали Жучком — счел попыткой уронить его авторитет. На многие пытливые вопросы Густы он просто не мог ответить, потому что для него — в отличие от заинтересованного ученика — история была всего лишь школьным предметом, который ему пришлось взять в нагрузку к урокам рисования.

Вместо того, чтобы признаться, что он в чем-то не уверен, и пообещать вместе с Густой докопаться до истины, он постоянно увиливал от ответа. В отчаянных попытках ответить на вопросы Густы он ловил на себе взгляды развеселившихся учеников, которые хоть и не знали и десятой части того, что знал он, наслаждались замешательством учителя, и в такие минуты Жучок испытывал к Густе неприязнь, граничащую с ненавистью.

Хотя со временем Густа понял, что излишне задавать молодому учителю вопросы, выходящие за рамки материала, содержащегося в учебнике, и перестал спрашивать, у Жучка, когда он входил в их класс, сводило живот. Он ошибочно принимал Густино молчание за презрение и все бы отдал, лишь бы избавиться от надменного ученика.