Переулок Мидак (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 20

— Добрый вечер, Хамида…

Несомненно, она ждала этой встречи, но была в замешательстве: ни любви, ни ненависти к нему она не испытывала. Может быть, то, что он был единственным юношей, годившимся ей в мужья во всём переулке, заставляло её опасаться игнорировать или грубо и жестоко оттолкнуть его. Поэтому она оставила без внимания тот факт, что он и на этот раз преградил ей дорогу, и довольствовалась тем, что слегка окрикнула его и аккуратно выскользнула. Если бы она хотела оглушить его своим криком, то сделала бы это. Несмотря на свой ограниченный жизненный опыт, она чувствовала глубокую бездну, разделявшую этого кроткого молодого человека и её ненасытные амбиции, способные разжечь её врождённую тягу к власти, капризам, доминированию и борьбе!… Она пришла бы в безумное возбуждение, если бы прочитала в его глазах взгляд, означающий вызов или уверенность, но его кроткие добрые глаза выражали лишь удовольствие. Её охватило чувство замешательства и волнения: она колебалась между благосклонностью к нему как к единственному молодому человеку в их переулке, который годился ей, и отвращением, которое она испытывала по неясным ей самой причинам. В ней не было ни откровенной симпатии, ни откровенной ненависти. Если бы не её вера в неизбежное удачное замужество, она без всяких колебаний жестоко отвергла бы его. Поэтому ей хотелось шагать рядом с ним и испытать его, а также выведать, чего же он хочет: может быть, она сможет так или иначе найти выход из тревожившего её замешательства.

Юноша испугался, что молчание её будет длиться до самого конца пути, и потому слабо промямлил:

— Добрый вечер…

Её прекрасное бронзового цвета лицо расслабилось, и замедлив шаги, она досадливо запыхтела:

— Чего тебе надо?!

Он заметил, что на лице её появилась улыбка, а досаде решил не придавать значения, и с надеждой и мольбой в голосе отозвался:

— Давай свернём на улицу Аль-Азхар, это безопасный путь, скоро будет темно.

Она в полном молчании свернула с дороги на Даррасу в Аль-Азхар, он же последовал за ней, чуть не выпрыгивая из собственной шкуры вон от радости. В голове у неё пронёсся отголосок его слов: «это безопасный путь, скоро будет темно», и она поняла, что он боится посторонних глаз. Уголки её рта приподнялись с вызывающей улыбкой. Мораль была самой ничтожной вещью для её бунтарской натуры. Она росла в атмосфере, где почти не приходилось прятаться в спасительной тени нравственности или ограничивать себя её оковами. Равнодушие к морали в её капризном характере лишь ещё больше возросло: впрочем, была здесь и вина матери, относившейся спустя рукава к своему долгу бывать почаще дома. Она вела себя в силу своей врождённой натуры, пререкаясь с одними и награждая тумаками других без всякого отчёта и не ценя добродетелей.

Что же до Аббаса Аль-Хулва, то он догнал её и пошёл рядом, с радостью заявив:

— Ты великодушная девушка..!

Почти что с досадой она спросила:

— Что ты от меня хочешь?

Набрав побольше воздуха, юноша ответил:

— Терпение — это хорошо, Хамида. Будь со мной ласковой и не будь жестокой.

Она повернула голову в его сторону, придерживая на себе край покрывала, и с ехидцей сказала:

— Разве ты не скажешь, чего хочешь?

— Терпение — это хорошо… Я хочу… Хочу всего того, что хорошо.

Она недовольно произнесла:

— Ты ничего не хочешь мне сказать. Мы всё дальше уходим с нашего пути, а время-то идёт, и я не могу опаздывать домой.

Он пожалел о потере времени и пылко заявил:

— Мы скоро вернёмся, не бойся и не волнуйся. Мы вместе придумаем отговорку перед твоей матерью: ты много думаешь о считанных минутах, я же — думаю обо всей жизни, нашей жизни вместе. Вот что больше всего занимает меня. Не веришь?… Это самое главное в моих размышлениях и заботах, клянусь жизнью святого Хусейна, да благословит он этот пречистый квартал!…

Он говорил по-простому, честно, и она ощутила пыл в его речах и даже нашла некое удовольствие слушать его, пусть ему и не удалось растопить её ледяное каменное сердце. Она старалась забыть своё мучительное замешательство и вся обратилась во внимание, но не зная, что сказать, хранила молчание. Молодой человек набрался отваги и запальчиво сказал:

— Не жалей на меня нескольких минут своего времени и не повторяй этот свой странный вопрос. Лучше спроси, Хамида, о том, чего я хочу. Неужели ты и впрямь не знаешь, что я хочу тебе сказать?.. Почему вдруг возникаю на твоём пути?.. Почему мои глаза провожают тебя, куда бы ты ни пошла?… Ты получишь то, что хочешь, Хамида… Неужели ты ничего не читаешь в моих глазах?… Ведь говорят, что сердце верующего человека — его довод. Чему же ты научилась?… Спроси саму себя. Спроси всех жителей переулка Мидак. Все они знают.

Девушка нахмурилась, и сама не отдавая себе отчёт в том, что говорит, пробормотала:

— Ты опозорил меня..!

Он испугался её слов и возбуждённо воскликнул:

— Нет никакого позора в нашей жизни, и я буду для тебя только благом. Мечеть Хусейна будет свидетелем моих слов, святому известна моя жизнь. Я люблю тебя, я уже давно влюблён в тебя, я люблю тебя даже сильнее, чем тебя любит собственная мать, клянусь святым Хусейном, внуком пророка, клянусь его дедом и его господом, что я честен перед тобой.

Она ощутила радость и удовольствие от его слов: её охватила гордость, льстившая её неукротимому стремлению к власти и господству. По правде говоря, пылкие слова юноши были достойны ласкать слух, даже если их мелодия не всегда обращалась к сердцу, словно ладан для души-затворницы. Воображение её воспрянуло ото сна, перекинув мостик из настоящего в будущее, и она спросила себя, а какой же будет её жизнь под его опекой, если мечтам его суждено сбыться?… Ведь он беден, и его заработка хватает лишь на одного, он перевезёт её со второго этажа дома госпожи Сании Афифи на первый этаж дома господина Ридвана Аль-Хусейни. И самое лучшее, что она сможет получить от матери в качестве приданого, будут видавшая виды кровать, диван-канапе и несколько медных горшков. После чего ей придётся только драить полы, стряпать, стирать и кормить детей. И по жизни она так и пойдёт — босая да в заплатанном джильбабе. Она содрогнулась, как если бы увидела нечто страшное. Где-то в глубине души её зашевелилась чрезмерная страсть к нарядам и проснулась дикая неприязнь к детям, за которую её попрекали все женщины в переулке.

К ней вновь вернулось то самое мучительное замешательство: она не понимала, верно ли поступила или ошиблась, когда последовала за ним.

Аббас же наслаждался, глядя на неё зачарованным, страстным и полным надежды взглядом. Её молчание и задумчивость лишь усилили его чувства к ней, и голосом, исходившим из самых потаённых уголков сердца, он произнёс:

— Почему ты молчишь, Хамида?… Одно твоё слово исцелит моё сердце и перевернёт весь мир. Мне достаточно всего одного слова. Говори же, Хамида. Прерви молчание.

Однако она так и не проронила ни слова, оставаясь жертвой замешательства. Тогда Аббас снова заговорил:

— Одно твоё слово заполнит мою душу надеждой и счастьем. Ты, верно, даже не знаешь, что сотворила со мной любовь!.. Она вселяет в меня новый дух, который я раньше не имел!.. Она делает меня совершенно новым созданием и подталкивает меня взять этот мир приступом без страха. Ты знала это?… Я очнулся от летаргического сна. И завтра ты увидишь меня новым человеком.

Что всё это значит?… Голова её склонилась с удивлением. Сердце его распирало от удовольствия — он привлёк её внимание, — и с гордостью и пылом он произнёс:

— Да. Положусь на Аллаха и испытаю судьбу, как и другие. Я пойду служить в британскую армию, и кто знает, может и мне посчастливиться поймать удачу, как твоему брату Хусейну.

В глазах её заблестел интерес, и сама того не осознавая, она спросила:

— Правда?… И когда это будет?

Он предпочёл бы, чтобы она говорила о чём-то другом, ощутить её волнение до того, как завладеет её вниманием, услышать милые его уху слова, слыша которые, душа тает от страсти. Однако он считал это внимание маской, с помощью которой она скрывала своё смущение и пылкое чувство, которое было похоже на его собственное, чей секрет вот-вот раскроется. Широко раскрыв губы в улыбке, он сказал: