Грустный танец Фрейлакс - Валетов Ян - Страница 7

Нож взлетел вверх, сверкая лезвием и со звоном упал на каменные ступени. Кац же, опустился на землю беззвучно, закрутившись вокруг собственной оси, закрывая лицо руками. Сквозь пальцы, прижатые к лицу, обильно, ручьями бежала кровь. Стоящий перед ним неподвижно Титаренко, не меняя спокойного выражения лица, страшно и сильно ударил его в грудь каблуком, отбросив костлявое тело на несколько метров. Голова Янкеля с глухим стуком ударилась о брусчатку.

– Господи, убили! – закричал женский голос.

Разбитая было на части толпа опять забурлила, с плачем, детскими и женскими криками. Голоса мужчин тонули в гвалте. Полицейских и оказавшихся в самом центре событий румын начало закручивать в водовороте из тел. Чьи-то руки хватали их за одежду и оружие, тянули вниз…

Хлестко ударили выстрелы. Стреляли в воздух – над толпой, но винтовочный грохот ударил по людской каше, как бич укротителя по спине огрызнувшегося зверя.

Янкель перевернулся на живот и попытался встать, ворочаясь на булыжнике, как раздавленный жук.

Сжимая кулаки Мейерсон шагнул вперед. Глаза его, как в буйной молодости, начал застилать розовый туман бешенства, кулаки сжались. Ром Михаил ухватил его сзади за талию, словно танцевать собрался, и эта хватка была мертвой. Рэб Давид ощутил, что еще чуть-чуть и у него станет дыхание.

– В строй! – скомандовал лежащему у его ног Кацу Титаренко и пнул Янкеля ногой в зад, пренебрежительно, но сильно. – В стойло пошел, жидовская морда!

И отвернулся, закуривая.

Хватка Михаила ослабла и воздух опять попал в легкие Давида.

Они помогли Янкелю встать, но, едва приподнявшись, он отбросил прочь их руки. В свернутом набок носу хлюпала и пузырилась кровь, в груди при вдохе раздавался странный посвист.

Но Кац стоял.

Стоял, когда их строили в колонну, еще раз пересчитав.

Стоял, пока колонну брали в кольцо.

Стоял, когда в хвост колонне пристроился грузовик с закрытым тентом, скрывающий людей в черной форме, с молниями в петлицах и эмблемами в виде серебряного черепа.

А потом пошел вместе со всеми, роняя в пыль все еще срывающиеся с лица красные капли.

Неподалеку от него, вцепившись взглядом в перекошенную болью фигуру, соскочив с телеги шагал на своих ногах-окороках Титаренко. И в его поросячьих глазках светилось нескрываемое удовольствие.

Пять километров, отделяющих их от сельхозбазы они шли более трех с половиной часов. Колонна змеилась среди небрежно убранных полей, перемежавшихся с кусками степи, густо заросшей высокой, по грудь рослому человеку, ковылью.

Возле рва их ждали.

Стояли чуть в стороне несколько пустых телег с сонными лошаденками в оглоблях, безучастные ко всему возницы и пятеро полицаев играли в карты прямо на земле.

– С прибытием, – сказал один из них. – Что-то вы долгонько, Андрей Трохимович!

Титаренко, несмотря на крупное сложение, легко соскочил с телеги.

– Здорово, мужики!

– Заждались уже, – протянул один из играющих, с длинным, как морда у лошади, лицом.

– Ну, что, жиды? – крикнул Титаренко, скидывая с плеча карабин. – Приехали? Распоряжайся, Колесников!

В этой людской массе, пригнанной на убой к раскопанным силосным ямам, русская жена по имени Варвара стояла рядом с мужем евреем Абрамом Шапиро, и украинец с фамилией Шевченко обнимал за плечи свою жену Риву. И прожили они вместе почти по пятьдесят лет.

Рядом стоял профессор Илья Штерн, имя которого в металлургии значило столько же, как имя Кюри в ядерной физике. К его плечу прижалась дочка, с русым годовалым мальчиком на руках. Ее мужа звали Афанасий, он был русским до десятого колена и в эту минуту лежал в окопе неподалеку от столицы, готовясь метнуть полупудовую связку противотанковых гранат в гремящее траками длинноствольное чудовище.

И главный инженер Сталеплавильного, брошенный на аэродроме во время эвакуации, стоял здесь, а его жена, украинка, мать его троих детей, рыдала в далеком Нижнем Тагиле безо всякой видимой причины, от предчувствия беды, рвавшей сердце стальной костистой лапой.

– Граждане евреи! – голос у правильного мужика был пожиже, чем у помощника бургомистра. – Все шмотье оставить там, слева. Кто поставил чемоданы – ходите направо, до ямы!

Колонна молчала и не двигалась с места.

Из шедшего в арьергарде грузовика на землю выпрыгнули люди в черном с короткоствольными автоматами в руках.

– Ну, кому сказано, блядь! – протянул тот, с лошадиной мордой, и ногой ковырнул стожок суховатой травы.

Стожок рассыпался и на людей глянул ствол МГ-34, с пятнистым от множества перегревов кожухом и с широким раструбом пламегасителя на конце.

– Повторяю, – сказал Колесников и сглотнул шумно, словно что-то стало комом в горле. Он был мертвенно бледен. – Шмотки направо, сами налево.

Пулеметов было пять. И стрелков было пять. Они заждались, играя в карты.

– Шевелись, животные… – сказал Титаренко негромко, но голос его был слышен сквозь шелест ветра, налетевшего со стороны моря. – Нам еще домой надо.

Толпа качнулась.

Из нее вышел Янкель Кац, опухший, окровавленный, перекошенный, но единственный его открытый глаз горел такой ненавистью, что рэб Давид содрогнулся. Он остановился, отыскивая взглядом массивную фигуру помощника бургомистра и совершенно не обращал внимания на глядящие ему в грудь стволы.

– Мы не ж-ж-ж-животные… – сказал Янкель, едва шевеля разбитыми губами и страшно дернул разбитой, кроваво-рыжей головой. – Мы не животные, слышишь, ты, п-п-п-падаль?

Слова были почти не различимы, но, как ни странно, их услышали.

И Титаренко. И пулеметчик с лошадиной мордой. И правильный мужик Колесников. И толпа, стоящая у Каца за спиной.

Рэб Давид шагнул вперед, оставляя строй, все еще цепенеющий от ужаса под пулеметными стволами, и стал рядом с Янкелем.

Он знал, что будет дальше. И большинство тех, кто стоял за ним знали.

Лицо у Лошадиной морды вытянулось еще больше, его пулемет плюнул огнем, и от удара тяжелой пули в грудь Янкель всплеснул руками, и попятился назад, отставив локти, неровным, рваным шагом. От второй пули он закружился, но все-таки не упал… Голова Каца стала под немыслимым углом к тонкой шее, как будто бы кто-то выдернул из него хребет, и склонилась на плечо…

В воздухе, с протяжным звоном лопнула басовая струна.

Рэб Давид Мейерсон, кузнец и безбожник, вдруг вспомнил слова, которые слышал более шестидесяти лет назад.

Незнакомые слова на незнакомом языке.

Сзади него уже бежали и кричали люди, и рявкали хором заждавшиеся пулеметы, а он замер под свинцовым дождем, словно Всевышний давал ему последний шанс вспомнить нечто важное.

– Адонай Элохейну! – старик проговорил чужие, неловко ворочающиеся на языке слова, провожая глазами падающего навзничь Янкеля. – Адонай Эхад![1]

Как танцевал фрейлакс долговязый Янкель Кац!

Как он танцевал!

Отклоняя то назад, то вперед корпус, выделывая ногами замысловатые коленца, кружился, забавно отставляя локти, и шел по кругу – вышагивал в такт ритмичной музыке, артистично склонив голову на тонкой, все еще детской шее.

И пели скрипки, звенели гитарные струны, и взлетала легкими рыжеватыми облачками дворовая пыль, поднятая стоптанными каблуками танцующих.

Рэб Давид увидел парящие в воздухе гильзы, увидел, как вспыхнул ярким, словно полуденное солнце, огнем дульный срез.

– Прости… – подумал он, так и не решив, к кому обращается: к ней или к Всевышнему.

А потом – мир погас.