Чужой среди своих 3 - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 14

Но хочется-то, чтобы на моих коленках не просто тёплое-мягкое-женское сидело, а – Таня! Ну… и не только сидела, а вообще…

А она комсомолка, и вся такая правильная-правильная… искренне, что характерно. Да ещё и папа – коммунист со стажем, и антисемит, тоже со стажем.

Ну и я… то привод в милицию за внешний вид, то меня в венерологии видели. Доказывай потом, что ничего не было, и что кожвен, это не только «вен», но и «кож». Люди зря говорить не будут!

А они, суки, говорят… папа, мама, общественность эта чёртова! Все эти бабушки-соседки, знакомые с детства и желающие добра! Партия, опять же… комсомол, который «есть»[16]!

У нас с Таней из всего интима – поцелуи, да лёгкий петтинг, и чем дальше, тем больше я думаю, что надо бы эти отношения рвать! А то выходит у нас какая-то дурацкая вариация на тему «Ромео и Джульеттты», а я ни себе, ни Тане не хочу ролей трагических персонажей.

– Если бы всё было так просто, – бурчу вслух, вспоминая, что расстаться, разорвать отношения, не так-то просто, если вы живёте по соседству, и пересекаетесь, даже не сговариваясь, минимум по два раза на неделе.

– Да всё просто, старик! – отозвался Макаревич, решив, очевидно, что я ответил на какие-то его слова, – Всё на самом деле просто!

Повернувшись ко мне, он, дирижируя погасшей сигаретой, принялся вещать о том, что многие вещи в мире только кажутся сложными, но на деле, если смотреть в самую суть…

… и через несколько минут мы, кажется, стали приятелями. Может быть, потому, что я, в общем-то, не спорил с ним, а просто ел, пил и кивал, думая о своём.

– Старик! Нам нужно выпить! – поведал Андрей, и мы выпили. Чуть-чуть!

А потом, так же по чуть-чуть, я выпил и с остальными, потихонечку вливаясь в компанию и отживая. Проблемы с Таней и вообще – проблемы, остались не то чтобы в прошлом, но где-то в стороне. А здесь и сейчас – вино, еда, голос Луи Армстронга, звучащий с пластинки, и, чёрт подери, не самая плохая компания!

– Миша! – окликнул меня Стас, – Как, не слабо́ Армстронга повторить?

Волосатый Слава уже вытащил откуда-то саксофон и продувает его, трогая клавиши.

– Легко! – отозвался то ли я, а то ли коньяк в моей крови. Начав было вспоминать, быстро запутался, и, взяв пластинку, пробежал глазами по названиям песен.

– Смогё́шь? – интересуюсь у Славы, в ответ кивок, и несколько секунд спустя саксофон начал петь, а чуть погодя подхватил и я…

Ну и… всё! Можно сказать, что с этой песни и начался квартирник.

Личности здесь собрались сплошь творческие, и если не петь, то подпеть или подыграть может каждый, хотя и не сказать, что все – хорошо. У того же Макаревича голос такой… специфический, не каждому зайдёт. А сейчас он подросток и… вот совсем не заходит, но – не морщусь! Стараюсь, по крайней мере…

Песни… и разговоры, разговоры… Кто хочет – поёт, кто хочет – слушает, остальные – говорят каждый о своём.

В одном углу – о творчестве, в другом – о политике… школа и прочее – табу! Все – взрослые, все – одухотворённые, все – политизированные.

– «Радио Свобода», записал…

Слушают, что характерно, не столько разговоры о том, как всё плохо в Совке, сколько музыку, разговоры – фоном! Не все, далеко не все… но большинству – дай чуть-чуть свободы, как в Польше, Югославии или Чехословакии, и хватит. За глаза!

Кооперативное движение, западные лейблы в стране, возможность официально, без дурных препятствий, выезжать из страны, в том числе и на заработки, но…

… нельзя.

Почему тем же полякам, чехам, венграм и югославам всё это можно, а гражданам СССР – нет, знают, наверное, только сами кремлёвские старцы. Наверное.

Не в первый, и наверное, не в последний раз, приходит в голову мысль, что Союз можно было сохранить. Да, реформы, да…

… но не вышло, и, наверное, не очень-то и хотели, по крайней мере – там, наверху.

– Я окна открою! – крикнула Нина Баранова, – Очень уж накурено! Никто не против?

– Сейчас, – с прорезавшимся армянским акцентом сказал Ованес, тяжело вставая с дивана, – минуточку!

– Вот, – сообщил он, очень быстро вернувшись, – пледы, кому холодно!

С благодарностью кивнув, взял плед, а остальные – кто как, и Нина распахнула окна. Табачный дым медленно потянулся наружу, к бархатному покрывалу ночного неба, на котором мерцают редкие звёзды.

Музыкальное настроение отошло в сторонку, и только Макаревич что-то тихонечко наигрывает на гитаре для подруги, кажется, подбирая слова для песни. Остальные заговорили кто о чём, и как это бывает, наверное, только в СССР, разговор свернул на политику.

На слуху у всех недавнее восстание в Чехословакии, задавленная танками «Пражская Весна», и реакция на эти события в мире и в Союзе. Собственно, всё это очень свежо и для многих – болезненно.

Для меня тоже болезненно – одного из демонстрантов, Вадима Делоне, я знаю лично, так вот вышло. Не друг, не приятель… но знакомый, и притом из тех, кто мог бы стать другом. Если бы…

– … не понимаю, зачем? – кусает губы одна из девочек, вспоминая «Демонстрацию семерых»[18] на Красной площади, – Ведь понятно же, что бессмысленно, что всё решено! Зачем?!

– Рабство начинается с молчания, – отозвался я…

… или всё-таки алкоголь?

Глава 4

Один день

– Михаил! Савелов! – оглядываюсь, невольно сбиваясь с шага, но не могу понять, кому я, чёрт подери, понадобился с самого утра? Поток людей в проходной, густой и тягучий, тут же наказал меня за остановку, закружил с собой, наступая на пятки, зло толкаясь в спину и пихаясь бока, внёс, втащил на территорию Трёхгорки несколько потрёпанного и куда как менее довольного, чем минутой ранее.

Почти тут же сзади вцепились в рукав пальто, за каким-то чёртом дёргая, и…

– От всей души благодарствую, боярин! – ёрничая, чтобы не сорваться на мордобой, в пояс кланяюсь нашему комсоргу, отыгрывая сценку из цеховой самодеятельности, в которой я недавно участвовал.

Настроение стремительно летит в пропасть, потому как день, ну один к одному! Погода эта мерзкая, тычки в спину, полуоторванный рукав пальто… и готов поклясться, комсорг сейчас с какой-нибудь гадостью приставать будет!

– … только ты, неохваченным остался, понимаешь? – вещает Фрадкин, норовя забежать вперёд и заглянуть в лицо, – Вся цеховая молодёжь состоит в комсомоле, все сознательные!

На это утверждение хмыкаю, не вступая в заведомо проигрышный спор. Бессмысленно… я его аргументами, а он меня – цитатами из марксизма-ленинизма, выворачивая всё так, что оспаривать его точку зрения, это чуть не против Советской Власти идти.

– Ну ты же нормальный парень, – не унимается комсорг, – так зачем отрываться от коллектива! Ребята у нас, ты знаешь, замечательные, опять же – дата знаменательная!

Какая именно дата, я уже не спрашиваю. Дат этих… не на каждый день, но на каждую неделю, и с избытком, и все – знаменательные. Было когда-то что-то… и это когда-то что-то попало в коммунистические Святцы, и всё, не сотрёшь! Хотя если пытаться разобрать критически… впрочем, критически нельзя, нужно Верить.

Комсорг наш из тех, что святее Папы Римского быть пытается – очень уж ему хочется стать не просто комсоргом, а освобождённым[19], но желающих много, а мест – мало. А он – Фрадкин, а не Иванов и не Алиев, что значит, пригляд за ним плотный.