Воин Опаловой Луны - ван Ластбадер Эрик - Страница 52

Теперь эта комната ощущалась подругому. Переступив порог и прикрыв за собой дверь, он вновь почувствовал спокойствие веков, но ныне оно было оттеснено в сторону печалью.

По простому полированному деревянному поду он подошел к высокой бронзовой постели и остановился рядом. Внезапно он показался себе очень высоким, косая крыша почти касалась его головы, так что он инстинктивно ссутулился.

Лежавший в постели человек был настолько хрупок, что Мойши с ужасом понял – он все время представлял себе отца таким, каким помнил его с юных своих лет. Он нарочито не думал о времени и. словно ребенок, отказывался верить в старость. Старость – не для него. И не для его отца.

Он никогда не мог заставить себя думать об отце как о старике. Даже сейчас, когда тот был изъеден старостью и болезнью. Этот человек всегда был так полон жизни… То, что он сейчас неподвижно лежал в постели, объяснялось лишь его тяжелой болезнью. Его яростная, непокорная воля не позволит ему сломаться, разве что под гнетом самых страшных обстоятельств. И, похоже, таким обстоятельством могла стать для него только смерть.

Мойши склонился над кроватью, прислушиваясь к еле слышному неспокойному, затрудненному дыханию отца. Казалось, легкие его были заполнены жидкостью. Это непостижимым образом напомнило ему о тех детских ночах, когда он вдруг просыпался и лежал, следя за медленным ходом луны, что плыла словно шхуна по необъятному звездному морю, прислушиваясь к тихому легкому дыханию Йесы на нижней койке и мечтая о неведомых морях, плещущих на берег далекого Алаарата.

Глаза отца были закрыты, но покрытые сеткой сосудов веки были такими тонкими, что казались почти прозрачными. Вокруг глаз лежали синие круги, как будто плоть под кожей истончилась так, что медленно пульсирующая кровь бежала почти под самой кожей, булькая, угрожая прорваться, пробить наконец перегородку смертности, которая на время – на время жизни – была заперта в этом теле.

На время жизни.

Стоя неподвижно над ложем отца, он думал: «Это ктото другой, незнакомый мне. Этот человек со старым и усталым лицом, наверное, чужак».

Отец его умер на закате, мирно, не произнеся ни слова и не открыв глаз. Просто его слабое дыхание утихло, как показалось Мойши. в тот самый миг, когда солнце исчезло за пиками далеких западных гор, таких высоких, что говорили, будто бы даже камень на их вершинах превращался в лед.

Тьма пала на них обоих, тень вползла в окно, словно вестник, и он понял, что мгновение ухода отца было настолько кратким или неуловимым, что он так и не заметил, когда именно его отец покинул этот мир.

Он повернулся и вышел из комнаты.

Йеса, его сестры с мужьями – две из них были замужем – просочились у него за спиной в комнату, и он оставил их. Никто не сказал ему ни слова.

Он прошел по длинному коридору в кухню, все еще полную чада, все еще полную, поскольку окна ее выходили на юг и запад, последних отраженных закатных лучей, и, хотя солнце уже покинуло небо, оно попрежнему пылало.

Он отворил заднюю дверь и вышел, тут же погрузившись в стрекотание цикад и редкие гортанные крики серых ржанок. Коричневобелый заяц сидел на крепких задних лапах в тени колючего куста и напряженно смотрел на него. Некоторое время оба не шевелились. Затем заяц дернул носом, обнажая длинные резцы, почти как на картинке из детской книги сказок, которую мать обычно читала ему. В мгновение ока зверек исчез, прыгая в высокой траве.

Он услышал какойто шум позади и понял, что ктото тихо выскользнул через дверь. Он не стал оборачиваться, на миг охваченный странным гневом на то, что комуто хватило наглости видеть то же, что и он, слышать то же, что и он, вторгнуться в его мирок.

Чьито сильные длинные пальцы взяли его за правый локоть.

Это была Санда, младшая из сестер. Длинная прядь ее темных волос билась на ветру, огромные черные, широко поставленные глаза смотрели на него. Она была потрясающе прекрасна, тонкие черты лица, но выражение его было волевым. Он с испугом понял, что она куда больше похожа на него, чем любой другой член их семьи.

– Как хорошо, что ты вернулся домой, – сказала она глубоким музыкальным голосом. – Ты ведь больше не уедешь, да? – Она положила голову ему на плечо. Хоть она и была высока, но он был еще выше. Она не ждала ответа. – Помнишь, как ты сажал меня себе на плечи и возил?

– Да.

– А отец всегда тебя так за это ругал.

– Ты тогда была куда меньше.

Но она уже уткнулась лицом ему в грудь, всем телом содрогаясь от рыданий. Он обнял ее. Горе переполняло сто – не от того, что в комнате его родителей лежат мертвым его отец, этот чужой человек, а оттого, что скорбь терзала Санду, по которой все время, пока он плавал вдали от родных краев, он так тосковал.

– Ты знаешь, я всегда так любила тебя за это, – сказала она. – Я так гордилась, что ты считаешь меня равной себе и Йесе. – Она крепко обняла его. – Ты единственный обращался со мной как с личностью, а не просто как со следующим в роду, донашивающим за ним одежду, которого всегда считают маленьким потому, что все остальные уже знают то, что он пытается открыть. – Она вытерла глаза. – Ты никогда не дразнил меня. И это мне в тебе больше всего нравилось.

Мойши мягко рассмеялся.

– Я никогда и ни в чем не мог тебе отказать. Помнишь, когда я брал тебя с собой в Алаарат тайком от всех, ты увидела какоето украшение в окне лавки, мимо которой мы проходили. Ты так захотела его иметь, а я рассмеялся и сказал, что ты его получишь, когда станешь женщиной.

– Помню, – ответила она, и глаза ее затуманились. – Когда я расплакалась, ты вернулся и купил его мне.

– Я не мог расстроить тебя. Ты же знаешь, каковы дети. Им хочется всею, что они видят, а через день они бросают то, что так хотели. Но я знал, что огорчу тебя, и не мог этого вынести. Я помню, что ты каждый день носила его, и, когда отец спросил, откуда ты его взяла, ты сказала, что тебе его подарил один мальчик в школе.

Глаза ее засияли.

– Я до сих пор его ношу. – Ее тонкие пальцы коснулись звездочки, висевшей на тонкой цепочке на ее шее.

– У тебя нет мужчины, который дарил бы тебе теперь украшения? – сказал он полунасмешливо.

– Пока нет. – Она стиснула его в объятиях. – Я все равно не сниму эту звездочку, кто и что бы мне ни подарил. Она напоминает мне о слишком многих счастливых днях.

Он не мог четко вспомнить самого погребения. Словно его сознание было затуманено, так что даже сейчас, во сне, воспоминание было смутным, будто его и не было при этом обряде.

Потом, по искаильскому обычаю, была церемонная торжественная трапеза для семьи и друзей отца, которая предшествовала семидневному посту.

Мойши сидел рядом с Сандой. Слева от него расположилась высокая, довольно изящная женщина. Когда Санда ушла, он обратил на нее внимание и заметил, что она смотрит на него. Он повернулся и впервые посмотрел на нее. У нее были черные глаза и темные вьющиеся волосы. На ней было оливковозеленое блестящее платье, открывающее одно плечо. Линия шеи плавно переходила в очертания крепкой груди.

– Извини, что я так смотрю на тебя, – сказала она слегка хрипловатым голосом. – Но ты другой сын? Тот, что плавает по морям.

На мгновение их взгляды встретились.

– Я Элена. – Взгляд его был попрежнему непонимающим. Тогда она добавила: – Я жена Йусти.

Мойши замер как громом пораженный. Ведь именно изза гибели сына Йусти в драке Мойши пришлось много лет назад срочно покинуть Искаиль. Сын Йусти полез в драку с Йесой и выхватил нож. Йеса драться не умел и наверняка бы погиб, если бы Мойши не ввязался в схватку с ним. Йусти, земля которого граничила с землями его отца, был лишь немного его моложе.

– К несчастью, он болен, – сказала Элена. – Иначе он был бы здесь вместе со мной и почтил бы своего ближайшего соседа и друга. Когда он выздоровеет, он придет на могилу твоего отца и будет молиться за то, чтобы его странствие было спокойным и чтобы он обрел вечный мир.

– Ты хорошо знала моего отца?