Солнечный ветер (СИ) - Светлая Марина - Страница 34

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Не узнал Ковальчук только, как зовут пострадавшего ребенка — не успел. Собственно, как и Назар, записавший его лишь по фамилии матери в этой дурацкой больнице. Но если Лукаш и удивился данному обстоятельству, то ничем своего удивления не выдал. Вел он себя крайне уравновешенно, отстраненно и по-деловому, как будто кроме работы его ничего не интересует. Назар его понимал.

Он не понимал себя, не понимал, как справиться с тем, что Милана, едва увидев, прогнала его из больничного коридора возле реанимации. Диван был довольно широкий, поместились бы на нем втроем. Но она потребовала. Не попросила, нет.

«Конечно, — подумал Назар, медленно спускаясь по лестнице, — она ведь не слышала, как он… выкрикивал: папа, ты пришел!»

Замер, не дойдя еще нескольких ступенек до первого этажа.

Он. Он, дьявол их всех забери.

Данила. Его зовут Данила! А он столько лет не позволял себе знать, что его зовут Данила! Чего стоило приехать? Почему не приехал? Что помешало? И какое у него право тут находиться, если Милана совершенно справедливо не хочет, чтоб он здесь был.

Дальше Назар сбегал по лестнице так, будто бы за ним действительно гнались черти, чтобы забрать. И от усталости едва с ног не валился, но все же бежал.

Внизу, недалеко от ресепшена, стоял кулер.

Спросил можно ли воспользоваться. Разрешили. Осушил два стакана воды.

А после вылетел на улицу, застыл на крыльце, не зная, как далеко он может уйти, чтобы больше никогда не тревожить это маленькое семейство и чтобы было не настолько больно, и вдохнул свежего, горьковатого утреннего воздуха. Вскинул глаза на небо, становившееся космического розовато-серого оттенка. И увидел на нем единственную, самую последнюю звезду.

«Аврора — богиня утренней зари», — вспомнилось ему. И замелькало. Одно за другим — воспоминания, которые он думал, что навеки похоронил, запрещая себе возвращаться к ним. Как будто бы вспышки фотоаппарата. И за каждым кадром — Милана, снимавшая его, снимавшая их общее прошлое, единственное счастливое время в его жизни.

Он, оказывается, тоже снимал тогда, чтобы оставить себе навсегда. Не камерой. Единственный объектив — его глаза. Глаза человека, который был безумно влюблен лишь единожды и только в нее.

Сколько всего было потом. Хорошего, интересного, приносящего удовлетворение. И только те дни — были наполнены счастьем и светом, которого он так никогда больше и не увидел. Этого у них не отнимет никто. У него — никто не отнимет.

Милана на крыльце дядькиного дома. И его пионы в шелестящей клеенке.

Милана на балконе. А у него на руке — Тюдор. И она спрашивает, что за птица.

Милана на пляже. А он, как дебил, летит с тарзанки в плёс, надеясь, что она обратит на него внимание.

Милана верхом на изящной кобылке. А он — чумазый на грязном минивэне и в грязной одежде прет с пятака.

Милана — мчащаяся на каблуках между домов от полиции. Милана — на крыше дома во время концерта. Милана — в вышитой сорочке и венке из полевых цветов, будто мавка лесная. Милана — в день, когда они увидели зеленый луч на какой-то безымянной полонине.

Милана в бабыной хате.

Пацёрка. Его пацёрочка.

Девушка, без которой ему трудно дышалось. Без которой так и не научился до самого конца, глубоко, на полную силу жить.

И это ей он не поверил. Или себе? А глазам поверил? Как она могла ему изменить? Ну как?! Разве могла? Он ведь все для нее сделал бы. Она ведь ему сына родила. И призналась… тогда призналась, когда он уже все решил и приговорил их обоих.

Из этого замкнутого круга не было выхода.

Назар в бессилии рыкнул и вмазал кулаком по перилам крыльца, обжегши пальцы. Не по Олексе, которого он не имел права бить, а в пустоту. В себя!

— Хрен вам! Не уйду! — вырвалось у него.

И еще через минуту он искал гостиницу поблизости, потому как надо было хотя бы принять душ. Вид у него был реально ужасен, судя по ошарашенным взглядам дежурных медсестер. Плевать на вид, но утром ему надо быть здесь. И желательно в нормальном состоянии, потому что ну вот некуда ему сейчас уходить от своего сына и его матери! Нельзя! Данила его узнал — черт знает как, но узнал же!

Впрочем, какая бы каша сейчас ни закипала в голове, он все же понимал, что ребенок не говорил бы того, что сказал, если бы не знал, как он выглядит. А значит, вывод напрашивался сам собой: Милана не скрывала. Для сына она не рожала его от неведомого космонавта или разведчика. Она родила его от Назара Шамрая. Гондона и мудака? Или нет? Что именно знает Данила? Почему он так легко все сопоставил и будто бы ждал?

Но об этом можно будет подумать потом. И задать все свои вопросы тоже. Ящик Пандоры уже открыт, спуску себе он больше не даст.

После того, как принял решение, сделалось немного проще. Движения получили цель, стали осмысленными. Гостишка нашлась почти сразу. Благо городок все еще был курортом, не изгадили пока. Сначала на него отреагировали, презрительно поджимая губы и чуть ли не оговаривая, что здесь приличное заведение. После — когда он, не считая денег, снял единственный свободный в сезон номер — люксовый, самый дорогой, расплатившись тут же — сделались повежливее. Спросили, будет ли завтракать. Насчет завтрака Назар понимал не очень отчетливо. Знал, что лучше всего было бы позавтракать с Миланой и обсудить все с самого начала. Но сейчас это совсем не представлялось реальным. Если она подсыплет ему яду в кофе, будет права. А он выпьет, если она так решит. Потому неопределенно кивнул и, сопровождаемый администраторшей, отправился к своему пристанищу на следующие несколько часов.

Первое, к чему бросился, — это к мини-бару, имевшемуся в номере. Снять напряжение. Выдохнуть этот день. Говорят, помогает.

Глоток вискаря разлил теплоту по венам.

Второй — слегка прочистил мозги.

Третий — напомнил, что он даже толком не разглядел, как выглядит его сын.

Не разглядел. Увидит в толпе — не узнает, потому что не запомнил.

В лесу — было плохо видно. В Никорячьей хате — занимались раной. В машине мальчик лежал на заднем сидении. А в больнице его сразу забрали. И ко всему, сам он был слишком ошарашен происходящим, чтобы разглядывать.

И все же… разве все это служит оправданием тому, что если бы он увидел его в толпе, то не узнал бы. В отличие от Данилы, который узнал его — по всему выходит именно узнал, едва пришел в себя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но Назар не привык оправдываться. Не привык. Он часто ошибался, часто делал не то, что до́лжно. Но никогда не оправдывался. Его либо принимали, либо нет. Сейчас впервые в жизни надо было, но он не хотел и не мог. Это было бы унизительно. Виноват — значит, виноват. Все натворил сам.

Сам!

Своими руками!

Хотел бы знать, как выглядит Данила, — знал бы давно. Приехал бы и знал бы. Искал и не находил — разве же причина? Нашел, а она оказалась замужем — разве же извинение?

А на поверку вышло, что он просто трус, который встретив — не осмелился спросить. Ящик Пандоры открыт? Но ведь это не он открыл его!

Назар снова схватился за голову и застыл, глядя на себя в зеркало и не узнавая. Одна ладонь — вцепилась в растрепанную челку. В другой — стакан с виски. Лицо — в царапинах. На скуле — характерная опухлость после удара. Расхристан и окровавлен. Шамрай прокатил горячий ком, подкативший к горлу, заставив его опуститься ниже. И дрожащими пальцами потянулся к рубашке, на которой бурели темные пятна. Кровь его ребенка. Его сына. Мальчика, который его узнал.

Коснулся. Ткань затвердела от подсохшей вязкой влаги. Как крахмальная. Вот он какой. Вот их связь. Вот суть их родства.

«Сделай. Тест. И мы поговорим». Не было никакого «мы». В тот день уже не было. А Данила — был. И он его предал. Очевидное же. Он не только Милану бросил, считая, что имеет для того основания. Он своего ребенка предал. Он, чуть не убивший отца за то, что тот бросил их с матерью, предал своего собственного ребенка!