Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 49

— Если мы позволим ему подняться в комнату, он же там никого не найдёт, так?!..

Затем она повернулась к Умм Ханафи со словами:

— Доложи ему, что я здесь, больная, но ничего больше не говори…

И с этими словами она проглотила слюну, а девушки тем временем выбежали из комнаты одна быстрее другой, и оставили её одну.

Она оказалась словно изолированной от всего мира и отдала себя в руки судьбы. Это её подчинение очень уж напоминало сложение оружия — как один из методов пассивного мужества. Все мысли её сосредоточились на том, что следует сказать господину. Однако сомнения в правильности такого поступка никак не оставляли её, подстерегая в самой глубине души, и напоминая о себе волнением и напряжённостью. Вот показался край его трости на полу зала. Она промолвила:

— Да помилует вас Господь, и да поможет вам, — затем устремила взгляд на дверь, в проёме которой появилось его крупное туловище. И вот она увидела его — он вошёл и бросил на неё изучающий взгляд. Остановился посреди комнаты и непривычно мягко спросил:

— Что это с тобой?..

Опустив взор, она сказала:

— Хвала Аллаху, что вы здоровы, господин мой. Я в порядке, по-прежнему…

— Но Умм Ханафи сказала мне, что ты больна…

Она указала правой рукой на своё плечо и сказала:

— У меня повреждено плечо, мой господин. Да не случится с вами несчастья…

Пристально всматриваясь в её плечо, он с тревогой спросил:

— Что же задело его?

Вот и настала пора, и пришёл решающий миг. Теперь она должна была сказать — солгать ради своего спасения, чтобы кризис благополучно миновал. Она старалась быть как можно нежнее с ним, и приветливо подняла глаза на него. Их глаза встретились, или, скорее, её глаза с его. Сердце её учащённо забилось, и мысли из головы куда-то испарились, а вся та решительность, которую она так долго усилием воли собирала, рассеялась. Она в смятении заморгала, затем пристально посмотрела на него, но так и не вымолвила ни слова. Муж поразился такому волнению и поторопил её, снова спросив:

— Что случилось, Амина?!

Она не знала, что сказать, будто ей нечего было ответить, но по всем правилам не могла лгать. Её шанс ускользнул от неё, и она сама не знала, как. И даже если бы она попыталась, то ложь бы получилась у неё неприкрытой. Она была похожа на двигающегося под гипнозом канатоходца, которого криком попросили повторить свой рискованный номер. И чем больше секунд пролетало, тем в большее замешательство она приходила, и тем яснее становилось её поражение, пока она совсем не впала в отчаяние…

— Почему ты ничего не говоришь?!..

Вот он, его характерный тон, в котором сквозило нетерпение, а значит, скоро он разразится гневом. О Боже, как же ей сейчас была необходима помощь. Проклятый шайтан, подбил он её на ту злополучную прогулку и выход из дома…

— Ты что, не желаешь говорить?!..

Молчание стало для неё невыносимым, и она промямлила дрожащим от отчаяния и обиды голосом:

— Я совершила огромный грех, господин мой… Меня сбила машина…

Глаза его расширились от изумления, и в них промелькнула тревога, смешанная с порицанием… Он будто засомневался в её психическом здоровье. Женщина больше не могла выдержать свою нерешительность и замолкла, несмотря на то, что своим признанием она полностью отдалась на волю последствий, какими бы они ни были — подобно тому авантюристу по жизни, который идёт на опасную для себя хирургическую операцию, чтобы избавиться от нестерпимой боли. На неё ещё больше стала давить вся тяжесть и непомерность совершённого ею греха, вся серьёзность признания. На глаза навернулись слёзы, и плачущим голосом — то ли плач действительно завладел ею, то ли она хотела сделать последнюю, отчаянную попытку вызвать сострадание, — сказала:

— Я считала, что наш господин Хусейн призывает меня совершить к нему паломничество, и откликнулась… пошла навестить его… а по дороге домой на меня наехала машина… это предопределение Божье, господин мой… Я поднялась там, где упала без всякой помощи, — последнее слово она произнесла отчётливо. — Поначалу я не чувствовала никакой боли, и полагала, что со мной всё в порядке, и потому продолжала идти, пока не вернулась домой. А там уже проявилась боль и мне вызвали врача. Он обследовал моё плечо, и пришёл к заключению, что это перелом. Он пообещал приходить ко мне день за днём, пока перелом не заживёт. Я совершила огромный грех, господин мой, и получила за это то, что заслужила… Аллах прощающий и милосердный…

Муж слушал её молча и неподвижно, не сводя глаз. Но на лице его не отражалось и следа тех чувств, что бушевали у него в груди. И когда она опустила голову в смирении, словно преступник, что ждёт вынесения приговора, молчание затянулось и стало невыносимым. В этой гнетущей атмосфере сквозили угроза и страх. Она терялась, не зная, что и думать о том приговоре, что сейчас будет вынесен, и о том, куда он отшвырнёт её, пока, наконец, он не сказал со странным спокойствием:

— И что же сказал врач?… Перелом опасный?!..

Она растерянно повернула голову в его сторону… да уж, она ожидала всего чего угодно, кроме этих нежных слов, и если бы не весь ужас ситуации, она бы вновь попросила его справиться о её самочувствии. Её охватило волнение, и из глаз брызнули обильным потоком слёзы, губы сжались, не в силах ответить из-за плача. И наконец, униженно и покорно она пролепетала:

— Врач сказал, что абсолютно нечего бояться. Да оградит вас Аллах от всяческого зла, господин мой…

Мужчина стоял ещё некоторое время, борясь с желанием задать ей ещё несколько вопросов, пока не поборол его окончательно. Сдвинувшись с места, он покинул комнату, произнеся только:

— Соблюдай постельный режим, пока Аллах не дарует тебе исцеления…

30

После ухода отца Хадиджа и Аиша прибежали в комнату и встали напротив матери, вытаращив на неё круглые от удивления глаза, говорившие об их волнении. Заметив, что глаза матери покраснели от плача, они молча посмотрели на неё, пока наконец Хадиджа, сердце которой чуяло дурное, не спросила:

— Всё в порядке, Иншалла?…

Мать лишь лаконично ответила, в замешательстве моргая:

— Я призналась ему во всём…

— Во всём!..

Она покорно сказала:

— Я не могла не признаться, ведь скрыть от него навсегда то, что произошло, было невозможно. Вот и хорошо…

Хадиджа ударила себя в грудь и воскликнула:

— О злосчастный день!..

Аиша же была ошеломлена и хлопала глазами, уставившись в лицо матери, не говоря ни слова. Но мать смущённо улыбнулась, впрочем, вкупе с некоторой гордостью, и её бледное лицо порозовело при воспоминании о той нежности, что коснулась её, когда она ожидала лишь приступа его гнева, сметающего всё на своём пути, вместе с ней и её будущим… Да, она и впрямь почувствовала гордость и стыд одновременно, приготовившись рассказать им о сострадании их отца, которое он проявил к её горю, и о том, как он забыл о гневе из-за переживания. Еле слышно она произнесла:

— Он был милосерден ко мне, да продлит Аллах его жизнь. Он молча слушал мою историю, а потом спросил о мнении врача — насколько серьёзен мой перелом, и оставил меня, лишь посоветовав соблюдать постельный режим, пока Аллах не дарует мне исцеления.

Девушки обменялись удивлёнными и недоверчивыми взглядами, хотя страх тут же покинул их, и они испустили глубокий вздох облегчения, а на лицах их засияла радость. Хадиджа даже закричала:

— Ну что, теперь ты видели благословение Хусейна?

Аиша кичливо сказала:

— Всему есть пределы, даже гневу отца, и он просто не мог злиться, видя маму в таком состоянии. Теперь мы знаем, насколько она дорога ему… — затем шутливо обращаясь к матери, — Какая же ты, мамочка, счастливая, пусть будут тебе на благо эти нежность и уважение!

Лицо матери снова порозовело. Запинаясь от смущения, она произнесла:

— Да продлит Аллах его жизнь… — затем вздохнула. — И хвала Аллаху за спасение!

Тут она что-то вспомнила и повернулась к Хадидже: