Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ) - Вудхауз Пэлем Грэнвилл - Страница 95

Сачеверелл любил ее — и это был не еле теплящийся огонек, который сходит за любовь в наши упадочнические дни, но средневековый пыл могучей и страстной души. И он намеревался жениться на ней. Да пусть между ними встанет вся гвардейская бригада, он все равно пройдет с ней к алтарю рука об руку и поможет ей разрезать свадебный торт на воспоследующем свадебном же завтраке.

Бернард!.. С Бернардом он скоро разделается.

Вопреки буре, бушевавшей в его груди, Сачеверелл полностью сохранял ясность рассудка, характеризующую всех Муллинеров в момент кризиса. Получасовой променад взад-вперед по террасе подсказал ему план дальнейших действий. Спешить не следует. Он должен предстать перед Бернардом наедине в ночной тиши, когда им не будет угрожать опасность постороннего вмешательства и он сможет обрушить на этого типчика всю силу своей железной личности, точно струю из садового шланга.

Когда часы над конюшней отбили одиннадцатый час вечера, Сачеверелл Муллинер сидел в Голубом апартаменте, мрачно поджидая свою жертву.

Его мозг был холоднее льда. Он отшлифовал план кампании. Нет, он и пальцем его не тронет, а просто прикажет ему немедленно убраться из «Башен» и больше никогда не видеться и не говорить с Мюриэль.

Вот каким мыслям предавался Сачеверелл Муллинер, не зная, что в этот вечер ни единый кузен Бернард носа не покажет в Голубом апартаменте. Бернард уже удалился на покой в Розовую комнату, которая служила ему насестом с первого дня его визита. А Голубой апартамент, отводимый самому почетному гостю, разумеется, с самого начала предназначался епископу Богнорскому.

Капризы карбюратора и многочисленные объезды задержали епископа на пути в «Бранксомские башни». Сначала он уповал успеть к обеду. Затем думал прибыть примерно в половине десятого. И наконец, с неимоверным облегчением достиг цели своей поездки в начале двенадцатого.

Быстрый бутерброд и стаканчик лимонного сока с содовой — вот и все, что попросил прелат у своего радушного хозяина в этот поздний час.

Уписав угощение, он объявил, что готов отойти ко сну, и полковник Бранксом проводил его до двери Голубого апартамента.

— Надеюсь, вам там будет удобно, мой милый епископ, — сказал он.

— Я в этом не сомневаюсь, мой милый Бранксом, — сказал епископ, — а завтра, уповаю, я достаточно отдохну, чтобы познакомиться с вашими гостями.

— Не считая моего племянника Бернарда, у меня гостит еще только молодой человек по фамилии Муллинер.

— Муллинер?

— Муллинер.

— А, да, — сказал епископ. — Муллинер.

В тот же миг в комнате за дверью мой племянник Сачеверелл вскочил с кресла и окаменел.

В моем повествовании я лишь мимоходом упомянул о школьных днях Сачеверелла в Харборо. И я не отвлекусь от темы, если теперь кратко коснусь того случая, который для него навсегда остался их венцом.

Как-то в летний солнечный день, когда ему было четырнадцать лет с половиной, мой племянник, решив скрасить скуку школьной рутины, взял мячик для гольфа и бросил его в стену здания в намерении поймать, когда тот отскочит. К несчастью, мяч не отскочил. Вместо того чтобы взять курс прямо на север, он полетел на северо-северо-восток, в результате чего исчез в окне директорского кабинета в тот самый миг, когда высокопоставленный вершитель школьных судеб вознамерился высунуться из окна и подышать свежим воздухом. И в следующий миг голос, словно бы исходивший с небес, произнес одно-единственное слово. Голос был подобен самым басовым нотам самого большого органа, а единственное слово было:

— МУЛЛИНЕР!!!

И, как слово, которое теперь услышал Сачеверелл, было тем же самым словом, так и голос был тем же самым голосом.

Чтобы в должной мере оценить состояние моего племянника, вам следует понять, что эпизод, о котором я сейчас рассказал, все эти годы пребывал свежим у него в памяти. В своем любимом кошмаре, донельзя его угнетавшем, он беспомощно стоял, сотрясаемый дрожью, а голос над ним произносил одно-единственное слово: «Муллинер!»

Неудивительно, что теперь он был парализован. В его голове билась лишь одна связная мысль — горькое сожаление, что ни у кого недостало ума сообщить ему, что епископ Богнорский — это не кто иной, как его былой директор, преподобный Д.Г. Смезерс. Естественно, просвети его кто-нибудь, он мгновенно испарился бы из «Башен». Но все они повторяли «епископ Богнорский» да «епископ Богнорский», а это ему ничего не говорило.

Теперь, когда было уже поздно, Сачевереллу словно бы припомнилось, что он от кого-то слышал, будто преподобного Д.Г. Смезерса возвели в епископы, и даже в это мгновение полнейшего коллапса он ощутил дрожь праведного негодования из-за подлости свершившегося. Подло со стороны директоров вот так менять имя и захватывать людей врасплох. И какие бы доводы ни выдвинул преподобный Д.Г. Смезерс, ему не уйти от того факта, что он коварно облапошил общество. Он же практически совершил подлог.

Но момент мало подходил для абстрактных размышлений о добре и зле. Необходимо спрятаться… спрятаться…

Но, можете вы спросить, почему у моего племянника Сачеверелла возникло желание прятаться? Разве с помощью восьми легко усваиваемых уроков, предоставленных курсами заочного обучения «Положитесь на нас», он не обрел несгибаемую уверенность в себе и железную волю? Безусловно. Однако в этот жуткий миг все усвоенное им исчезло, развеялось подобно сну. Время повернуло вспять, и он вновь стал пятнадцатилетним студнем, исполненным маниакального ужаса перед директорами школ.

Нырнуть под кровать было для Сачеверелла Муллинера секундным делом. И когда отворилась дверь, он лежал там, затаив дыхание и пытаясь не дать ушам зашелестеть от сквозняка.

Смезерс (он же Богнор) принципиально раздевался без спешки. Совлек со своих ног епископские гетры, а затем некоторое время постоял, словно в забытьи, напевая забористый псалом. Затем вновь начал разоблачаться, но и тогда тяжкое испытание Сачеверелла не кончилось. Насколько он мог судить при ограниченности своего обзора, епископ проделал несколько расслабляющих физических упражнений. Потом удалился в ванную и почистил зубы. И миновало почти полчаса, прежде чем он наконец забрался под одеяло и погасил свет.

Еще долго после этого Сачеверелл продолжал неподвижно лежать там, где лежал. Наконец легкий ритмический звук со стороны подушек заверил его, что епископ опочил, и он осторожно выполз из своего логова. Затем, ступая с величайшей осмотрительностью, приблизился к двери, открыл ее и переступил порог.

Облегчение, которое испытал Сачеверелл, притворяя за собой дверь, было бы не столь радужным, если бы он понял, что из-за небольшой навигационной ошибки отнюдь не достиг спасительного коридора снаружи, а всего лишь вошел в ванную. Этот факт он осознал, только когда наткнулся на нежданный стул, поскользнулся на коврике, попытался в темноте ухватиться за что-нибудь и смахнул со стеклянной полки над раковиной ряд флаконов, содержавших — в указанном порядке — «Скальпо» («Удобряет волосяные фолликулы»), «Антираздражитель» для лица после бритья и «Золотое полоскание» доктора Уилберфорса (большой флакон за семь шиллингов шесть пенсов). Разбиваясь об пол, они открыли бы глаза на реальное положение вещей даже гораздо более тупому человеку, чем Сачеверелл Муллинер.

Он не растерялся. Из комнаты до него донеслись звуки, неопровержимо указывающие, что епископ приподнялся и сел на постели, и Сачеверелл начал молниеносно действовать. Торопливо нащупав выключатель, он зажег свет. Увидел задвижку и задвинул ее. Лишь тогда, присев на край ванны, он попытался внимательно обдумать свое положение.

Но ему не дали спокойно поразмыслить. За дверью послышалось тяжелое дыхание. Затем раздался голос:

— Кто-о тут?

Будто в счастливые школьные дни, голос этот заставил Сачеверелла подпрыгнуть на шесть дюймов. Не успел он приземлиться, как в спальне прозвучал еще один голос. Он принадлежал полковнику сэру Редверсу Бранксому, который услышал звон бьющегося стекла и, в согласии с законами гостеприимства, пришел узнать, не нужна ли его помощь.