Портрет миссис Шарбук - Форд Джеффри - Страница 7

— Договорились, — поспешил я согласиться, чувствуя прилив в равной мере и сожаления, и эйфории.

— Хорошо. Я буду в вашем распоряжении весь следующий месяц, между двумя и тремя часами каждый день, кроме субботы и воскресенья. Вы можете приходить, только если чувствуете в этом необходимость. Может быть, вы уже знаете достаточно, чтобы попытаться создать портрет. По окончании этого времени в первую неделю ноября вы должны будете представить мне картину.

— Согласен. Я вернусь завтра, и мы начнем.

— Как вам будет угодно.

Перед тем как встать, я вспомнил о портрете Монлаша.

— Миссис Шарбук, а эта картина в прихожей, на которой изображен морской капитан с трубкой, — откуда она у вас?

— Уоткин где-то ее купил. У меня наверху есть и один из пейзажей вашего отца, Пьямбо. Что-то с коровами на лугу, залитом утренним светом.

— Вы неплохо осведомлены обо мне, — заметил я, не уверенный в том, нравится мне это или нет.

— Я женщина основательная. Знаю о вас все.

И только вечером, когда я сидел на балконе театра Палмера[16] и смотрел, как играет Саманта в новой версии старой сказки, называющейся «Беспамятный призрак», до меня в полной мере дошла абсурдность того, на что я согласился днем. Я улыбнулся, поняв, что для успешного исполнения заказа мне понадобится — больше всего остального — здоровое чувство юмора. «А что это еще за разговоры о наказании?» — спрашивал я себя. Миссис Шарбук готова расправиться со мной, лишь бы не показать своего лица? Я хотел углубиться в эту материю, но мысли мои смешались, когда на сцене Саманта в маске внезапно вскрикнула при касании невидимого существа, давно забывшего красоту жизни.

Позднее в тот вечер я лежал в кровати рядом со своей любимой. В канделябре на туалетном столике горела ароматическая свеча, которую она подарила мне этим вечером. После представления мы зашли выпить в «Делмонико». Выпитое вино и неторопливая любовная игра в конце концов помогли мне избавиться от докучливого чувства тревоги, не отпускавшей меня после встречи с миссис Шарбук. Я находил отдохновение в том, что Саманта откровенна в той же мере, в какой скрытна моя заказчица. Саманта вовсе не была обделена некоторой долей женской загадочности, но при этом она оставалась неколебимо практичной и прямолинейной и не пыталась выдать себя за кого-то другого. Именно благодаря этим ее чертам наши отношения продолжались долгие годы без требования скрепить их брачными узами. Если уж откровенно, то она была предана сцене не меньше, чем я живописи, и, наверное, эту ее черту я и любил в ней больше всего.

— Как тебе сегодняшний спектакль? — спросила она.

— Превосходно. Ты была великолепна.

— Стареющая актриса — такая роль не потребовала от меня большой подготовки. Но призрак, мне кажется, был ужасен. Ты слышал когда-нибудь о толстом призраке?

— Он был больше похож на мясника, свалившегося в мешок с мукой. Это тебе не Эдвин Бут[17], тут и разговора нет. Он произносил свою роль, как малолетний тупица, который учится читать.

Саманта рассмеялась.

— Это племянник владельца театра, — сказала она. — Дерим Лурд. Когда спектакль закончился, автор хотел его удавить.

— С другой стороны, считается, что его герой и в самом деле забыл о прошедшей жизни.

— Вот только ему никого не убедить, что он вообще жил.

— Мне кажется, публике на это было наплевать. Они устроили такую овацию — особенно тебе.

— Пьямбо, ты мой любимый критик, — и она придвинулась, чтобы поцеловать меня. — Ну а у тебя что слышно?

Поначалу я не знал — стоит ли мне раскрывать детали моей встречи с миссис Шарбук, но в конце концов решил, что все равно придется кому-то об этом рассказать. Такую историю я был не в силах хранить в тайне до ее окончания. Я рассказал ей все — от моей встречи с Уоткином до сегодняшней беседы.

Когда я закончил, она сказала со смехом:

— В этом городе безумцев больше, чем во всем остальном мире. И как же ты собираешься выполнить заказ?

— Не знаю. Но я подумал, может, ты подскажешь мне какие-нибудь вопросы, чтобы я, выслушав ответы, сумел понять, что она собой представляет.

Саманта помолчала несколько мгновений, а потом сказала:

— Зачем ты ввязался в эту игру?

— Это проверка моих возможностей. А потом, получив такой гонорар, я смогу перестать зарабатывать себе на жизнь портретами и написать что-нибудь выдающееся.

— Значит, ты пустился в погоню за богатством, чтобы перестать гоняться за богатством?

— Что-то вроде этого.

— Понимаю, — сказала она. — В последнее время я получала уйму ролей стареющих актрис, жен средних лет, старушек… кого угодно. В прошлом месяце я играла столетнюю ведьму. Было бы смешно, если бы они предлагали мне теперь главные роли или роли героинь-любовниц, но я бы приняла такое предложение, чтобы проверить, по силам ли мне это еще.

— Так что же мне у нее выяснять?

Саманта снова помолчала.

— Может, мне порасспрашивать о её детстве? — сказал я.

— Для начала можно, — кивнула она. — Но потом спроси о четырех вещах: о ее любовниках, ее самом большом страхе, самом большом желании и худшем дне в жизни.

Я задумался о списке Саманты и на скорую руку представил себе, как из этих вопросов в моем воображении возникает фигура женщины. Она стояла на вершине утеса над волнами, и ветер раздувал на ней платье, играя кудряшками волос.

— Берешь? — спросила она.

Я кивнул, пытаясь сосредоточиться на этом образе, но тут меня отвлекла Саманта, вылезшая из постели. В свете свечи ее тело казалось почти таким же молодым, как двенадцать лет назад, когда она впервые позировала мне. Я смотрел, как она наклонилась над свечой и задула ее. Оказавшись в темноте, я мог видеть только неясные очертания ее стройной спины и длинных ног. Она вернулась в кровать и улеглась, положив мне руку на грудь.

— Тревожно мне что-то от этого заказа, — сонно сказала она. — Среднее между глупостью и мистикой.

Я согласился, представляя себе теперь падающие листья на ширме миссис Шарбук. Мне пришло в голову, что ключом к разгадке может стать даже эта статическая осенняя сцена. «Что за женщина могла бы выбрать такой предмет?» — спрашивал я себя.

Дыхание Саманты стало неглубоким, и я понял, что она вот-вот уснет.

— Что за аромат у этой свечи? — Я задал этот вопрос самому себе, но произнес его вслух.

— Тебе нравится?

— Что-то в нем знакомое, очень спокойное. Это корица?

— Нет, — ответила она. — Это мускатный орех.

КРИСТАЛЛОГОГИСТИКА

Уоткин закрыл за собой дверь, и я сел на стул.

— Вы здесь, миссис Шарбук?

— Я здесь, Пьямбо.

Сегодня ее голос звучал моложе, веселее, чем днем раньше.

— Должен признаться, что со вчерашнего дня я представлял вас в облике тысячи разных женщин.

— Воображение — это рог изобилия.

— Очень точно сказано, — согласился я. — Но художнику оно иногда может казаться и бескрайней, бесплодной Сахарой.

— И какое же из двух у вас сегодня?

— Ни то и ни другое. Пустая грифельная доска, которая ждет ваших слов, чтобы покрыться первыми записями.

Она рассмеялась — весело, но и сдержанно; изысканная природа этого смеха совершенно покорила меня. Некоторое время я молчал, застигнутый врасплох абсолютной безмятежностью, царившей в комнате с высокими потолками. Хотя всего несколько минут назад я был на улице, где кричали мальчишки, продававшие газеты, бренчали трамваи, волновались человеческие толпы, раздираемые миллионами несходных желаний и преследуемые не меньшим числом трагедий, — здесь, в этом тихом, спокойном помещении я ощущал себя, как в уединенном домике далеко в горах. Если еще вчера нашей встрече явно сопутствовала некая спешка, то сегодня само Время зевнуло и сомкнуло глаза.

— Я подумал, может быть, сегодня вы мне расскажете что-нибудь о своем детстве, — сказал я наконец. — Меня не очень интересует общий ход событий, но я надеюсь, вы сможете описать ваши чувства в тот момент, когда впервые поняли, что не вечно будете ребенком. Такое случается со всеми детьми. Вы меня поняли?