Формула первой любви - Лубенец Светлана - Страница 4

Все уроки Сеймур Исмаилов молчал. Люда видела, что на математике с физикой он не успевает за классом. Его щеки покрывались бордовым румянцем, а к вискам липли тонкие прядки волос. Он покусывал яркие губы, раздувал красиво вырезанные ноздри, но все-таки не успевал. Люда видела оборванные примеры, недостроенные графики, и ей было его очень жаль.

На переменах девчонки 9-го «А» старались кучковаться рядом с Исмаиловым, который не замечал их или делал вид, что не замечает. В конце концов местная красавица Арина Дробышева не выдержала и обратилась к нему:

– Ну, и как тебе, Сеймур, в нашем классе?

– Никак! – отбрил ее Исмаилов.

Арина решила не обижаться и продолжила:

– А почему тебя к нам перевели?

– А чтоб тебе было о чем поговорить, – бросил ей он и вышел из класса.

– Подумаешь, какая важная птица! Нацмен! – крикнула ему вслед Арина.

Ответом ей был такой испепеляющий взгляд, что она очень пожалела о последнем вырвавшемся у нее слове.

– Ты, Аринка, язычок-то попридержала бы! – посоветовала ей Надя Власова. – Восточные люди – они горячие!

– Да какой он восточный? Полукровка! Метис! У него мамаша русская, а отец то ли кореец, то ли китаец, а может, вообще какой-нибудь из наших… бывших… Киргиз или казах.

– Это не имеет значения, – покачала головой Надя. – Честно говоря, я таких красивых людей вообще еще не встречала.

– Можно подумать, что ты очень много повидала за свою многотрудную пятнадцатилетнюю жизнь, – усмехнулась Дробышева.

– Много не много, а телевизор регулярно смотрю, журнальчики модные разглядываю и в Интернет, бывает, выхожу! Вот честное слово, по Сеймуру Исмаилову Голливуд плачет! Слышь, Людмилка, – Надя обернулась к Павловой, – как он тебе?

– Кто? – переспросила Люда, хотя прекрасно поняла, о ком идет речь.

– Кто-кто!! Ясное дело – Исмаилов! Как он? Чего говорит?

– Ничего не говорит. Молчит.

– А ты?

– Что я?

– Сама с ним поговори!

– Я?… А о чем с ним разговаривать?

– Ну… Придумай что-нибудь! Попроси химию списать.

– С ума сошла! Мы же уже по учебнику десятого занимаемся! – возмутилась Люда и почему-то покраснела.

– Да это я так… К примеру… – с досадой махнула рукой Надя. – После химии русский будет, так ты можешь, например, спросить, как он знаки в упражнении расставил. Русский нам одинаково преподают: программа одна и та же.

– Может, им другое упражнение задавали… – засомневалась Люда.

– Вот и завяжи разговор: мол, то… да се… да ой-ей-ей… А я, мол, и не догадалась, что упражнения могут быть разными! Главное, не теряйся! Ты у нас девушка-краса, длинная коса! Мусульмане – они на таких ведутся!

– С чего ты взяла, что он мусульманин? – подскочила к Наде Дробышева. – Ты это точно знаешь?

– Ну тебя, Аринка! – рассмеялась Власова. – Это я так… Откуда мне знать, какого он вероисповедания! Может, он вообще воинствующий атеист!

После уроков к Люде домой опять заявился Пономаренко.

– Ну как Сеймур? – спросил он прямо с порога.

– Нормально, – ответила Люда.

– С кем посадили?

– Представь, со мной.

– Да ну! А почему?

– Ты же знаешь, что я с пятого класса одна сижу за партой. Других свободных мест нет.

Пономаренко Людино сообщение явно не понравилось.

– Могли бы и рокировку какую-нибудь провести! – недовольным голосом заметил он. – Посадили бы к Кондратюку, чтобы тот его сразу под свой жесткий контроль взял.

– Чего его брать? Сидит себе тихо – никого не трогает.

– И что, скажешь, не выступает?

– Говорю же, сидит тихо. Молчит.

Вова с трудом запихнул свое большое тело в кресло, сложил руки на пухлом животе и заключил:

– Это он пока молчит. Пока не привык.

– А что он обычно делает, ну… когда привыкает?

– Говорю же, выступает: высмеивает всех, издевается.

– Знаешь, Вова, – Люда с сожалением окинула взглядом огромную фигуру Пономаренко, плотно сжатую со всех сторон маленьким креслом, – если он смеялся над тобой, то… ты, конечно, извини, но он прав!

– Да? – Вова хотел резво вскочить, но изящная мебелина не позволила. Он еще пару раз дернулся и счел за лучшее остаться внутри кресла. – И это говоришь мне ты, которая… для которой… С которой я провел все свое детство. – Он не договорил и безнадежно махнул рукой.

– Да, Вовка, именно я это и говорю, и всегда говорила, что если ты не перестанешь трескать все подряд десять раз на дню, то над тобой будут издеваться все, а не только Исмаилов! И не вздумай мне ничего говорить про свои гены, – не дала она вырваться возражениям из Вовиной широкой груди. – Нормальные у тебя гены, как у всех. И родители у тебя нормального объема!

– Ты просто не видела мою бабушку, которая в Могилеве живет! – затравленно пролепетал Пономаренко, но Люду его жалкий вид не остановил:

– Сто раз уже видела ее фотографию! Забыл, что ли? Не будешь же ты всю жизнь предъявлять всем для оправдания портрет своей могучей бабушки из Могилева! В общем, так: с завтрашнего дня начинаем бегать по утрам! Мне тоже не повредит!

– Как это по утрам? Утром же в школу надо! – Пономаренко так огорчился, что пробкой выскочил из сжимавшего его кресла. – Утром – это я не согласен! Во сколько же надо вставать, чтобы бегать?

– Всего на полчаса раньше! – продолжала наступать на него Люда.

– Это что же… В половине седьмого, что ли? – В Вовином голосе слышался уже настоящий ужас.

– Вот именно! Всего в половине седьмого! Не помрешь!

– Нет, Люсенька… Ты, конечно, извини… Ты знаешь, что я для тебя на многое готов, но не на такое…

– Тогда и не жалуйся, что над тобой издеваются!

– Да я ж только тебе пожаловался, как другу, а ты… Эх ты!

– Вовка, скажи, – решилась вдруг Люда. – Тебе ж в прошлом месяце уже пятнадцать исполнилось! Неужели тебе до сих пор ни одна девочка не нравится… в классе там… Или еще где?

– Почему не нравится? – залился здоровым румянцем Пономаренко. – Ты мне, например, всегда нравилась…

– Я – это другое! Я не считаюсь! Мы – просто друзья детства. А по-настоящему тебе кто-нибудь нравится, ну… чтобы страдать… ну… Словом, неужели ты еще ни разу не влюблялся?

– Слушай, – насторожился Пономаренко, – а почему ты про это спрашиваешь? Неужели уже успела в Исмаилова втрескаться?

– С чего ты взял? – вздрогнула Люда.

– С того! У нас все девчонки от Сеймура в отпаде! Только имей в виду, Людка, что он ненавидит весь ваш женский пол скопом. Не знаю, кто уж его так довел, может, кстати, и Элеонора, а только… и не рассчитывай, понятно?

– Ничего я и не рассчитываю… Не говори глупостей! А спросила я для того, чтобы предупредить!

– О чем? – Вова упер свои мощные руки в крутые бока и стал похож на великана Горыню с обложки Людиной детской книжки русских народных сказок.

– О том, что если ты вдруг захочешь взаимности от девочки, которая тебе понравится, то… Тоже, знаешь, не рассчитывай!

– Это почему же?

– Все потому же! Худеть надо – вот почему! Сам же сказал, что все ваши девчонки от Сеймура в отпаде. Вот и представь: из такого, как ты, пятерых Исмаиловых можно сделать!

– Неужели вы все такие? – с презрением процедил Пономаренко и опять запихнулся в кресло.

– Какие?

– Такие! Вам только красавчиков подавай, чтобы глазки, бровки, щечки! А настоящие мужчины вам, значит, не интересны?

– Настоящие мужчины – они тоже других размеров!

– Да? А как же штангисты? Метатели молота?

– По-моему, ты не штангист и не метатель! Ты бы еще борцов сумо вспомнил! Среди них ты, пожалуй, и затерялся бы.

– Ладно, Людмила! Я думаю, будет и на моей улице праздник! – обиженно пробурчал Пономаренко. – Я думаю, найдется такая, которая не посмотрит…

– Я тебе, Вовка, от души желаю, чтобы нашлась, но все-таки… на твоем месте… Подстраховалась бы!

Поскольку разговор таким образом перетек в мирное русло, Пономаренко спросил:

– Люд, а вас заставляют стихи с рассказами писать на школьную олимпиаду по русскому или не пристают, поскольку вы все крутые математики?