Отражения нашего дома - Заргарпур Диба - Страница 40

Смотрю, как падар уезжает, поднимаю глаза к небу. Возле дома Сэма полно машин, и даже отсюда вижу тени его родных, расслабленно присевших отдохнуть на диванах в стиле лего. «Сара, пора расхлебывать кашу». Не стоять же тут всю ночь.

По дому витает запах горячего плова и гошта. Мадар помогает Ирине на кухне. Чешу за ушком свою кошку, и тут появляется мадар.

– Сара, ты дома? – Она вытирает глаза и прочищает горло.

Хала Моджган режет морковку тонкой соломкой. Делаю вид, будто не заметила ее тонкую улыбку. И красный дым – он такой густой, что в его клубах я еле различаю фигуру баба Калана, он сидит в уголке на кухне и смотрит на все происходящее.

– Ага. – Смущенно останавливаюсь посреди гостиной.

На диване растянулись Амина и Айша, по телевизору крутится какой-то непонятный канал, а они копаются в своих телефонах. В волосы Айши до сих пор вплетены красные нити дыма. Я так привыкла к теням, что не удостаиваю их даже взглядом.

Выбираю меньшее из зол и иду в кухню.

– Трусиха, – тихо бросает мне вслед Айша.

– Как прошел обед у папы? – заводит светский разговор хала Моджган. – Есть новости?

Чувствуя себя предательницей, отвечаю:

– Нет.

Сажусь рядом с биби-джан. Она отсутствующим взглядом смотрит в окно. Слегка покачивается, прислоняется к спинке стула.

– Салам, биби-джан.

Она меня не слышит. Машу рукой перед ее лицом. Интересно, видит ли она эти густые тени. Мне становится немного совестно. Не могу вспомнить, когда мы с ней в последний раз были вместе.

Глаза биби перескакивают на меня. Я распускаю волосы, снимаю очки. Глубоко вздыхаю и начинаю считать. Она хмурит брови.

– Кто я? – спрашивает она.

Я чуть не падаю.

– К-кто ты? – Не веря своим ушам, смотрю на маму. Но она продолжает готовить салат, и ее плечи напряженно приподняты.

Биби-джан улыбается мне с такой нежностью, что становится больно на душе, убирает назад тонкие волосы. Тянет свою обветренную руку к моей руке. Ее смех звенит, как колокольчик.

– Ты знаешь, как меня зовут?

Снова надеваю очки. В горле будто кошки скребут.

– Тебя зовут Сара-хан. – Пожимаю ей пальцы. – Как меня, разве не помнишь?

– Сара-хан. – Она пробует имя на вкус, словно слышит его впервые. Откидывается на спинку кресла, касается шеи узловатыми пальцами. – Сара-хан.

Баба Калан все так же смотрит.

– В последнее время ей стало хуже, – говорит Ирина за мытьем посуды. – Как-то сразу, внезапно. После того как исчезло ее ожерелье.

– Должно быть, спрятала его куда-то и забыла. – Мадар широким шагом подходит к биби-джан, приглаживает ей волосы, обнимает.

– А ты и не подумала рассказать мне, что происходит?

– Если бы ты не сидела целыми днями, запершись в своей комнате, то давно поняла бы, в каком состоянии наша биби, – парирует мадар.

С дивана к нам заглядывает Айша, ее руки ложатся на ширму, отделяющую гостиную от кухни.

– Ну сделай же что-нибудь. – Пытаясь подавить дурные предчувствия, моргаю, отгоняя от глаз дым. Вокруг стало так темно, так трудно что-то разглядеть. Фигура баба Калана подплывает ближе. – Может, вы просто не задавали ей нужных вопросов. – Указываю на фотографию, висящую над камином. Биби-джан и баба-джан. – Кто это? – Меньше месяца назад она еще знала.

Бабушка смотрит пустыми глазами.

– Сколько у тебя детей? – пробую еще раз.

Биби моргает. Смотрит на свои пальцы.

– У меня… У меня… – Ее лицо все еще ничего не выражает, а меня окатывает смертельный ужас. Склоняюсь как можно ближе к ней и шепчу на ухо:

– А твой отец? Баба Калан? – Оглядываюсь на темнеющую фигуру. Он еще ближе. По его щекам катятся слезы. – Ты видишь его здесь? А Малика? Твои мечты, биби-джан. Ты… помнишь ту ночь, когда тебя выдали замуж? Помнишь что-нибудь?

Но биби лишь безмятежно улыбается баба Калану, словно давно забыла, кто она такая. Словно из нее вытащили то, что делало ее самой собой, и куда-то убрали.

Словно от нее ускользнул целый отрезок времени.

Словно…

Моя ускользнувшая ночь.

Нет. Не может быть. Медленно пячусь обратно. В груди прорастает зернышко ужаса.

Дым такой густой, такой темный, такой красный. Не могу дышать. Еле вижу сквозь него. А он все наползает и наползает на нас.

– Сара, что с тобой? – Хала Моджган откладывает нож и с беспокойством смотрит на меня.

А я вижу лишь тени, которые смыкаются около бабушки, грозя задушить, тьму, которая окутывает кухню, норовя поглотить нас заживо. А около холодильника… прячется маленькая девочка с печальным лицом, в платьице с подсолнухами.

В голове снова и снова крутится мантра. Будто царапают гвоздем по школьной доске. «Сама виновата. Сама виновата. Сама виновата».

Кричу во все горло, стараясь заглушить ее, но она гремит все громче и громче.

– Сара, что с тобой? – Мадар, встревожившись, делает шаг ко мне.

Торопливо выскакиваю из кухни, ударившись бедром об угол стола.

Я должна была помочь бабушке, найти Малику, стать той, кто объединит нас. Все вещи, которые я забрала, – лишь для того, чтобы спасти нас. Исправить ошибки прошлого.

Разве не так?

Дышу часто, слишком часто, почти ничего не вижу. Легкие будто сжались в комок, а сердце увеличивается слишком быстро, оно стало таким большим, что немеют пальцы.

Ко мне со всех сторон тянутся руки, но я отбиваюсь. Откидываю их прочь.

– Вдохни медленно. – Айша стоит на коленях и держит меня за плечи. Когда я успела упасть? – Через нос. Вот так. Хорошо. А теперь выдохни. Еще раз.

Амина тоже на кухне, хлопочет вокруг насмерть перепуганной биби. На землю падает маленький больничный браслет. Амина хочет успокоить ее, но не знает нужных слов на фарси.

И весь этот хаос из-за меня.

Из-за моей потерянной семьи, из-за воспоминаний биби.

– Может быть, Саре будет лучше побыть сегодня подальше от дома? – Мадар смотрит на Амину, умоляя протянуть руку помощи. – Может быть, пусть она переночует у вас? Это хоть немного снимет у нее стресс.

– Гм. Да, если она захочет… – тянет Амина.

– Ничего не станет лучше. – Я сжимаю пульсирующую от боли голову. – Потому что я сама все испортила.

– Ты же не виновата в том, что у биби деменция. – Амина мягко отстраняет мои руки от лица и сжимает их. – Болезнь, конечно, неприятная, но ты не можешь возлагать всю вину на себя.

– Ты не знаешь всей правды. А если бы знала… – Никакие слова не помогут мне удержаться на плаву. Никакой счет, никакие погружения в моменты прошлого. Потому что мне не отделаться от горькой правды: я не смогу это исправить.

– А давай ты останешься у нас ночевать и все расскажешь? Ты же обещала быть со мной честной. – Айша помогает мне встать.

Амина занимает ее место и поддерживает меня за плечи.

– На сегодня объявим перемирие, а завтра продолжим злиться на тебя, что скажешь? – У нее в руке больничный браслет. – Странное дело, эта штука очень старая. Осталась еще от баба-джана. – Амина тянется к своей маме. – Ты говорила, биби скрывала от него, что он болен?

Беру браслет. На пластике выцветшими чернилами написано: 1985.

«Бабушка уже была не той, что прежде, да и вряд ли смогла бы снова стать такой. Как будто в стараниях снять это бремя отняла что-то у себя».

Я оглядываюсь, пытаясь поймать взгляд биби, но Ирина уже отвела ее в свою комнату.

Баба Калан встречается со мной глазами. У него не переставая текут слезы. Потом он тоже исчезает.

– Пойдем. – Айша уводит меня. – Можем даже заглянуть в «Севен-илевен». Амина угощает, – подмигивает Айша.

– Эй! – шлепает ее Амина.

Мы втроем лежим на ее широкой кровати, под мигающими лампочками и крохотным проектором, и никакое количество «спрайта» и жареной картошки не сотрет моей, как я подозреваю, вины в том, что биби стала быстрее терять память. И никакие уговоры Амины не развеют тьму, упрямо не желающую уходить.

Потому что как рассказать им о тоске, грызущей меня изнутри? О притяжении столь мощном, что даже сейчас я могу думать только об одном: о еще одной ночи.