У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич - Страница 92

Мне кажется, что совершается великий грех, за который нам не будет прощения в будущем. — Семен Григорьевич говорил по-прежнему бесстрастно и совершенно спокойно.

- Нужна была победа, черт тебя возьми, Семен Григорьевич! — почти закричал Николай Афанасьевич. — И о цене речь не шла! Народ был готов заплатить любую цену, лишь бы изгнать захватчиков с родной зем ли! Насколько я помню, тогда ты подобным образом не рассуждал!

- Тогда я воевал, — ответил Семен Григорьевич. — И смотрел... А теперь вот пришло время рассуждать…

Один грех мы уже совершили. Великий грех перед своим народом, Николай Афанасьевич. Не будет нам за него прощения…

- Какой?

- Война…

- Ты действительно сошел с ума! Мы, что ли, напали на фашистскую Германию? Мы развязали эту войну?

- Не мы, успокойся, Николай Афанасьевич, не мы. Но почему они взяли Минск через две недели после нападения? Почему они в конце августа были под Москвой? Почему они прорвались к Волге? Везде входили, как нож в масло. Почему был взят Смоленск? Почему был окружен Ленинград? У меня этих «почему» знаешь сколько?

- Если хочешь знать, у меня не меньше, — перегнувшись через стол, шепотом произнес Николай Афанасьевич. — Только я сижу и помалкиваю в тряпочку…

Несколько секунд они смотрели друг другу прямо в лицо, близко-близко, так что у обоих туман поплыл перед глазами. Николай Афанасьевич сел, обессиленно откинулся на спинку кресла, достал платок и начал медленно протирать очки, весь сосредоточившись на этом занятии. Семен Григорьевич по-прежнему сидел боком к столу, сидел неестественно прямо и, повернув голову, смотрел на него.

- Мы что, Семен Григорьевич, встретились с тобой, чтобы теории о войне разводить? Почему да зачем? Согласен, ошибок было наделано много, но все же... победили мы! Вот так-то, Семен Григорьевич, мы победили. В этом и вся правда.

- Нет, не в этом. То, что мы победили, — исторический факт, Николай Афанасьевич. Правду мы никому не говорим. Вот нашелся один... врач участковый... захотел написать правду, так его сразу — на Лубянку. По доносу подлеца... обыкновенного подлеца... это ведь тоже горькая правда…

- Но этот обыкновенный подлец написал в доносе правду, — усмехнулся Николай Афанасьевич.

- Он написал донос. А ты думаешь, такой участковый врач в России один? Сейчас многие... сотни, если не тысячи сидят по ночам на кухнях или в своих махоньких комнатушках и пишут. Ту правду пишут, которой вы так боитесь. Боитесь, что ее узнает народ.

- Во-он ты как заговорил... — уже ледяным тоном произнес Николай Афанасьевич и надел очки. Без очков лицо его выглядело каким-то беспомощным, даже растерянным, а теперь вновь стало начальственным, значительным, строгим. — Во-он ты как заговорил, Семен Григорьевич, — повторил он. — Кто же это «вы», позвольте узнать?

- Партийное руководство.

- Хорошо, что отвечаешь прямо. Я всегда тебя за это уважал. Ты всем эту свою правду говоришь, позволь узнать, или только мне?

- Еще участковому врачу говорил, которого арестовали.

- И больше никому?

- Больше никому, — отвечал Семен Григорьевич.

- А почему так? Если это правда, то говори ее всем. Рассказывай, если художественно писать не умеешь. Зачем же таиться и действовать исподтишка? Сказать, почему ты молчишь? И говоришь это только мне да еще вот этому... врачу, сказать?

- Я слушаю, Николай Афанасьевич.

- Потому что ты боишься — тебе не поверят.

Не поверит тот самый народ, за который ты тут передо мной распинаешься.

- Сейчас, может быть, и не поверит... но пройдет время, правда станет известна всем... и тогда люди содрогнутся, — убежденно и опять-таки совершенно спокойно ответил Семен Григорьевич.

- Бро-ось, Семен Григорьевич, брось демагогию разводить! — Николай Афанасьевич стукнул кулаком по столу: — Правда! Она не твоя собственность. Один ты, видишь ли, знаешь! А другие в потемках бродят! Правду знает партия! И потому ведет народ от победы к победе!

- Это я в газетах читал.

- Плохо читал, значит. Есть одна великая правда! Партия ведет народ к коммунизму! Через страдания и кровь! Через трудности! Но от победы к победе! К светлому будущему! Вот это и есть — великая наша правда.

А все остальное — мелкие правденки, которые ты мне тут растолковываешь. Я их уже слышал, дорогой мой Семен Григорьевич.

Зазвонил телефон, и Николай Афанасьевич взял трубку. Женский голос спросил:

- Простите, Николай Афанасьевич, из Моссовета звонили, от Юрия Сергеевича. Вы у них на совещании будете?

- Нет. Передайте мои извинения и скажите, пусть пришлют мне протокол совещания и решение. И пока, Валентина Ивановна, ни с кем меня не соединяйте.

Я очень занят.

- Хорошо, Николай Афанасьевич. Вам чаю не подать?

- Давайте.

- А бутербродов?

- На двоих.

- Бутерброды с колбасой или с сыром?

- С «Любительской»... — Прикрыв трубку ладонью, Николай Афанасьевич спросил: — Тебе «Любительскую» колбасу или копченую?

- Давай «Любительскую»... — Впервые за весь разговор Семен Григорьевич усмехнулся, видно, вспомнил что-то, может быть, ту самую блокадную обкомовскую столовую, где в туалете застрелился капитан.

- Да, с «Любительской», Валентина Ивановна.

- Хорошо, Николай Афанасьевич. Сейчас принесу. — Секретарша положила трубку.

- Чего ты ухмыляешься? — подозрительно спросил Николай Афанасьевич, кладя трубку на рычаг. — Я все дела, понимаешь, отложил, чтобы с ним тут турусы на колесах разводить, а он ухмыляется. Дела у меня, между прочим, государственной важности, говорю без ложной скромности, вполне серьезно.

- Понимаю. Поэтому и пришел к тебе, — ответил Семен Григорьевич.

- Хочешь сказать, что арест твоего участкового врача — дело государственной важности?

- Несомненно. Как и то, о чем мы тут с тобой разговариваем, Николай Афанасьевич, — подтвердил Семен Григорьевич. — Вот ты говорил о великой правде…

А помнишь... постарайся вспомнить, пожалуйста, как мы с тобой отходили от голодухи в сорок третьем в деревне. Когда нас вывезли по Ладоге.

- Ну-ну... — кивнул Николай Афанасьевич.

- Мы с тобой тогда лежали на топчанах в избе и говорили о том, сколько народу умерло от голода в Ленинграде. Прикидывали, ты называл одну цифру, я — другую... А потом я сказал, что такого количества смертей от голода, наверное, не было в истории России никогда.

Помнишь? Я сказал, что во время голода в двадцать первом умерло меньше. Припоминаешь?

- Ну-ну, помню, — опять кивнул Николай Афанасьевич.

В это время в дверь постучали, затем она отворилась, и секретарша Валентина Ивановна внесла на подносе два стакана с чаем, сахарницу и тарелку, на которой аккуратной стопкой лежали бутерброды с аппетитной «Любительской» колбасой. На отдельном столике у зашторенного окна секретарша расстелила большую салфетку, поставила стаканы, тарелку с бутербродами, две пустые тарелочки, сахарницу, приятно улыбнулась Семену Григорьевичу и Николаю Афанасьевичу, сказала:

- Приятного аппетита.

- Спасибо, Валентина Ивановна, — ответил Николай Афанасьевич. — Да, отключите все телефоны, кроме цековского.

- Хорошо, Николай Афанасьевич. — Выходя, Валентина Ивановна вновь приятно улыбнулась.

- Давай перекусим, — Николай Афанасьевич встал из-за стола, — а то у меня от твоих разговоров в животе засосало.

Они перешли к столику у окна, сели и принялись за бутерброды и чай. Николай Афанасьевич ел быстро и жадно, чай пил большими глотками, спросил с набитым ртом:

- Как здоровье-то?

- Ничего... Не пью, не курю... Иногда брюхо прихватывает, но ничего — терпеть можно.

- Я тоже не курю. Но выпивать приходится... Тоже иной раз так прихватит брюхо, что на стенку лезешь.

Врачи какие-то иностранные лекарства приносят.

Пью — ни черта не помогает. Наверное, подохну скоро…

Э-эх, была не была! — Он махнул рукой, встал, прошел к книжному стеллажу, открыл дверцу — там оказался самый настоящий бар, такие Семен Григорьевич видел лишь в иностранных фильмах. — Будешь? — спросил Николай Афанасьевич, показав Семену Григорьевичу бутылку коньяку.