У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич - Страница 83

Борька нашел банку, вернулся на свой матрац на полу, улегся и курил, глядя в черное, слезящееся дождем окно. В шесть утра зазвонил будильник, но Борька и без него не спал. Он бесшумно встал, быстро оделся, нашел на вешалке пальто, шарф и кепку, натянул свои громовые «прохоря» и вышел из комнаты. Протопал по гулкому дощатому коридору, спустился по деревянной лестнице и вышел на улицу.

Было начало седьмого, и уже пошли первые трамваи. Люди выходили из домов и бараков, торопились к остановкам. Еще не наступило утро — воздух постепенно наливался голубизной, словно в пузырек с чернилами понемногу добавляли воды.

Борька ехал на трамвае, потом — на троллейбусе, потом шагал по переулкам. Хорошо, хоть дождя нет, подумал Борька. Хотя было сыро и зябко, у черных мокрых деревьев с голыми ветвями был сиротливый, бездомный вид. Борька пришел к Милкиному дому, потоптался у подъезда, оглядываясь вокруг, потом вошел внутрь. Он притулился на короткой лестнице, ведущей в подвал, спрятавшись за большим деревянным ящиком с дворницкими метлами и лопатами. Отсюда был виден последний пролет лестницы со второго этажа. То на одном, то на другом этаже хлопали двери, слышались шаги спускающихся людей, потом появлялись на последнем пролете они сами. Борька внимательно, не отрываясь, наблюдал, ссутулившись, втянув голову в плечи. И вот хлопнула еще одна дверь, послышались частые перестуки девичьих каблучков. Борька вздрогнул и, еще не видя, кто идет по лестнице вниз, понял, что это Милка. Рука скользнула во внутренний карман пиджака, вынула финку.

Милка быстро спускалась по последнему пролету и вот уже шагнула к двери из подъезда, как чья-то рука сзади крепко схватила ее за лицо, зажала ладонью рот, увлекла под лестницу, за ящик с дворницким инструментом, и она услышала свистящий, обжигающий шепот:

- Давно тебя жду, сука... Гаврош должок получить велел…

И что-то холодное вдруг вошло в бок под сердце, такое леденящее, что сразу перехватило дыхание и свет померк перед глазами, тело Милки обмякло, раздался совсем тихий стон, жалобный и протяжный. Борька отпустил Милку, и она мягко повалилась на цементный пол. Он достал из кармана носовой платок, завернул в него финку, сунул в карман и вышел из подъезда, быстро пошел по переулку, оглядываясь назад.

Из подъезда никто не вышел. Значит, его никто не видел. Ну и ладушки. Каждый получает то, что заслужил, хоть большой человек, хоть маленький, и пусть не думает, что ему сойдет с рук его черное дело. Пусть лучше думает, когда собирается кого-то заложить, какую цену ему придется заплатить потом. А заплатить придется, и цена будет самой строгой. Как у судей, которые отвешивают срока, как у прокуроров, которые требуют отвесить еще больше…

Милку обнаружил часа через два дворник, пришедший к ящику за метлой, чтобы подметать во дворе опавшие листья. Она была уже мертвая. Дворник, пожилой мужик, вынес Милку на руках в переулок и закричал дурным голосом, сам не зная зачем:

- Убили-и! Девку убили-и!

Народу на похоронах было мало. Милкины подруги из столовой, соседи по квартире, слепой отец с детьми. Пришли и Робка с Богданом.

Подружки вздыхали и всхлипывали, у соседей были скорбные лица, и только Милкин отец, бывший танкист, стоял неподвижно, будто окаменел, и на его изуродованном лице нельзя было прочитать никакого выражения. Рядом с ним замерли детишки, нахохлившиеся, напуганные. Они до конца так и не поняли, что произошло. Приехал грузовик, обтянутый по бортам красной материей с черной полосой. Гроб несли четверо парней, видно, соседи по подъезду, погрузили в кузов, помогли забраться в кузов отцу, подняли детишек. Потом туда же забрались подруги, соседи.

- Можно трогать? — спросил водитель, стоя на подножке.

- Давай, давай потихоньку, — ответили ему несколько голосов.

И тут Робка, стоявший невдалеке, словно очнулся от столбняка, кинулся к машине, вцепился в задний борт, хотел забраться наверх, но подружка Милки Зина сильно толкнула его в грудь, и Робка слетел на землю, едва не упал.

- Ты что, Зин, сдурела? — тихо сказала какая-то женщина.

- Это из-за него ее! — зло выговорила Зинка. — Сопляк паршивый!

Взревел мотор, грузовик тронулся с места, медленно поехал по переулку. Стиснув зубы, Робка смотрел вслед уезжающему грузовику, и даль медленно расплывалась, туманилась. Мир рушился у него на глазах, а он ничего не чувствовал, кроме сильной боли в груди, обжигающей острой боли.

- Пойдем отсюда, Роба, — тихо сказал Богдан. Робка ткнулся лицом в грудь Богдану и зарыдал глухо, давясь слезами, и судорожно вздрагивала спина, дергалась голова. Богдан растерянно молчал, осторожно гладил друга по плечу, и у него самого слезы закипали в глазах.

Милку похоронили, но ничего в жизни, окружавшей Робку, не изменилось — так же ходили трамваи и троллейбусы, так же люди спешили по утрам на работу, а школьники — в школы, те же разговоры соседей по квартире и приятелей во дворе, так же день сменял ночь.

Впрочем, и для самого Робки ничего не изменилось, хотя он все время думал о Милке, вспоминал их встречи, разговоры, ночь, проведенную с ней в ее «пенале». Робка понял только одно — люди уходят из жизни незаметно, не оставляя в ней почти никакого следа. Сперва казалось, что она просто куда-то ненадолго уехала и скоро вернется, также неожиданно и незаметно. Вдруг, например, заходит он в столовку на Пятницкой, а там в окошке раздачи опять стоит Милка в белом халатике, в тапочках на босу ногу и белой косыночке, улыбнется ему, подмигнет как ни в чем не бывало. Прошло еще немного времени, и Милка стала ему сниться, разговаривала с ним, словно ничего и не произошло, и разговоры были совершенно реальные — о школе, о Милкиных сестричке и братишке, об отце, о квартире, которую они должны вот-вот получить, даже о погоде... даже о Гавроше и о краже денег в магазине... Как-то Робка сказал за столом, что ему сегодня снилась Милка. Мать вздохнула и проговорила:

- К непогоде... покойники всегда к непогоде снятся.

- Почему к непогоде? — спросил пораженный Робка.

- Откуда я знаю? Примета такая, Роба.

Мать сделалась злой и дерганой, по любому случаю срывалась на крик, могла и по шее накостылять.

А все, в общем-то, из-за Борьки. Он по неделям не ночевал дома, появлялся всегда неожиданно, под ночь, спал на полу рядом с диваном, на котором спал Робка, и утром исчезал, как привидение. И тут Робка заметил, что мать боится Борьки, даже расспрашивать, где тот пропадает, боится. Она попыталась как-то, но Борька отшил ее с холодной неприступностью, сказав, что ночует он у подруги, на которой собирается жениться, и, может быть, совсем переберется к ней жить. Что означало это «совсем», если он и сейчас не жил с ними? Вообще жизнь с возвращением Борьки пошла как-то наперекосяк. После памятного скандала Федор Иваныч тоже не появлялся дома почти неделю. Как мать выяснила, он ютился у старого своего приятеля-холостяка, тоже работавшего на стройке. Ходил грязный, небритый, с желтым болезненным лицом. Таким Люба нашла его на работе. Он сидел в прорабской один, пьяный и плакал. Люба расплакалась вместе с ним, потом повезла его в баню, потом — домой, одела во все чистое, покормила куриным бульоном, уложила спать. Вроде помирились, и все пошло своим обычным чередом, но Робка нутром чуял, что этот мир, это согласие ненадолго, оно стало зыбким и хрупким — одно неосторожное движение или слово, и все рассыплется в прах.

Гавроша судили в декабре, недели за две до Нового года. В маленький зальчик районного суда набилось множество пацанов и подростков. Пришли и взрослые.

Пришла мать Гавроша Катерина Ивановна. Гаврош в зальчик не смотрел, сидел за барьером в грязной рубашке и помятом пиджаке, лицо заметно припухло и было бледным, видно, от долгого пребывания в затхлой камере. Он как-то равнодушно отвечал на вопросы судьи и народных заседателей, а на лице — ни страха, ни радости, ни надежды — ровным счетом ничего. Поскольку Гаврош сам во всем признался, то судебное разбирательство закончилось быстро, без проволочек и перекладываний. Ему дали семь лет в колонии общего режима. Гаврош выслушал приговор стоя, потом в первый раз посмотрел в зал, отыскал глазами мать, сказал негромко, но отчетливо: