У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич - Страница 14

- А меня кто пожалеет? Ежели за покрывательство с работы выпрут, кто меня тогда пожалеет? Ты пожалеешь? Шиш-то! Все мы любим жалеть за чужой счет.

Люба смотрела на большие пыльные часы, висевшие в проходной, и с досадой думала, что перерыв кончился, а она и не отдохнула, ноги гудят от усталости, а дома обед не готов — Федор Иваныч с работы придет, будет голодный сидеть, и Робка небось где-то голодный шляется, эх, и что это за жизнь такая распроклятая!

- Ты — член завкома и такие вещи мне говоришь, постыдилась бы! Небось член партии! — Гордей Прохорович сверлил ее взглядом из-под кустистых седых бровей. — Вот я в партком-то схожу да и доложу по всей форме…

- Ох, да провались ты пропадом, хрыч старый! — грохнула кулаком по столу Люба. — Когда-нибудь и тебя петух жареный в одно место клюнет! Ну что ты выгадаешь с этого, а? Медаль тебе дадут?! Грамоту?

- А у меня энтих грамот и вешать некуда! — тоже взъярился Гордей Прохорович. — Хрыч старый! Ты шибко молодая! Кнутом бы вас, стервей! Чтоб знали, как народное добро тащить!

- А она не народ, что ли?! Самый трудовой народ! А ты бабу под монастырь подвести собрался, герой! А еще фронтовик!

- Ты... Ты мой фронт не трожь! Кукла чертова! Пришла просить, а еще оскорбляет! Нахальство из тебя, Любка, изо всех дыр лезет!

- Не будет она больше, Гордей Прохорович! Хоть чем хочешь поклянется!

- Мне ее клятвы ни к чему!

- Ну не будет!

- У нее на лбу не написано, будет или нет! Закон для всех един!

Люба, стиснув зубы, едва удерживалась, чтобы не треснуть по этой самодовольной седоусой харе, слушала брюзжание Гордея Прохорыча, затем снова заговорила, просила, убеждала:

- Она тебе с получки литр поставит, ей-бо, Гордей Прохорович. И я поставлю, вот те крест!

- Начхать мне на ваши литры! Это ты мне, значит, взятку предлагаешь? Я могу в докладной дописать…

- Ну я тебя как человека прошу... Ты мужик иль не мужик? Ручаюсь я за нее, понимаешь? Ежели что подобное с ней еще раз случится, я партбилет на стол положу, ей-богу! Разве я тебя когда-нибудь обманывала? Слово не держала? Ведь она не торговать тащила... детям несла! Ты ж душевный человек, Гордей Прохорович? За то тебя и на заводе уважают.

- За честность уважают! И за неподкупность! — подняв указательный палец, важно ответил Гордей Прохорович.

- Правильно, за честность... Пожалей бабу. И на старуху бывает проруха. Прошу тебя... — уговаривала Люба и чувствовала, что еще минута, и она точно треснет кружкой по этой харе.

Гордей Прохорович молчал, посасывая потухшую папиросу, пошарил по карманам форменной, с зелеными околышами шинели, достал спички, прикурил. Делал все неторопливо, словно нервы Любы испытывал.

Наконец вздохнул протяжно, выдвинул ящик стола, достал исписанную бумажку, протянул Любе, не глядя на нее:

- На... сама порви…

Люба выхватила из его корявой руки бумагу, вскочила, глаза вновь сделались ярко-голубыми, и шальные огоньки вспыхивали в них и гасли.

- Ой, Гордей Прохорович, золотце ты наше! Литр с получки, как штык! — и выбежала из проходной.

На улице ее ждала зареванная Вера Ивановна. Люба посмотрела на нее почти с ненавистью, сунула в руки бумагу:

- На, сама порви, зануда! — и быстро пошла через заводской двор. На ходу обернулась, крикнула: — Ради детей твоих, запомни! — и еще подумала: «И ради моих...» А за ее спиной посреди пустого заводского двора, неподалеку от небольшого памятника Ленину из серого камня стояла Вера Ивановна, рвала бумагу в мелкие клочки и ревела в голос, так что в административном корпусе на первом этаже открылось несколько окон и выглянули любопытные физиономии секретарши и дородных, мордастых бухгалтерш…

...Совсем недавно «отгудел» свое Степан Егорович, как сорвался Егор Петрович. Он пил уже неделю и надоел всей квартире. У всех успел занять денег, только Игорь Васильевич не дал, распевал песни ночью, ломился к Степану Егоровичу поговорить по душам, и не только к нему, но и к Сергею Андреевичу тоже. Участковый врач после рабочего дня ног под собой не чувствует, ему бы похлебать супу и рухнуть на диван, накрыв лицо «Вечеркой», а тут, пожалуйте, обсуждай с дремуче пьяным человеком все мировые проблемы, да еще выпивай с ним, а то обидится и в драку полезет. Обычно спасал Сергея Андреевича Степан Егорович. Он уводил Егора к себе, обняв за плечи, сажал напротив себя за стол и терпеливо слушал бесконечные душевные излияния.

- Завязывать надо, Егор, пора. Уже неделю квасишь, — добродушно улыбаясь, говорил Степан Егорович. — А то ведь с работы попрут. Да еще по сто сорок седьмой статье. Можно сказать, пятно в биографии.

И трудовой стаж сгорит.

- Во им всем! Во-о! — Егор совал кукиш Степану под нос. — Я инвалид, не имеют права! Они ишаков любя-а-т! Чтоб уродовался на них, не разгибая спины! Да хорошо бы и в праздники тоже! А ежли душа просит, тогда как, а? Ежли душа гори-ит! Хочется песен! Любви хочется, Степан! Чтоб вот как... как в кино! У тебя баб много было, Степан?

- Бывали... встречались... Как без них обойдешься? — вздыхал Степан Егорович. — До войны я вообще-то ничего парнишка был, девки мимо не проходили.

- А дрался из-за баб часто? — допытывался Егор Петрович, уставясь на собеседника мутными осоловевшими глазами.

- Да нет... Не любитель я был драться…

- А я... А меня столько разов из-за баб били-и... — Егор покачал головой, налил из бутылки в стакан. — Сколь разов мутузили... Мать-покойница все говорила: «Тебя когда-нибудь из-за девок до смерти прибьют! Женись, покудова живой». — Егор Петрович засмеялся, выпил, и тут же выпитая водка выплеснулась обратно в стакан. Он мужественно вдохнул воздух и выпил снова; гримасы, одна страшнее другой, пробежали по его лицу, выпучились глаза, кадык на заросшем щетиной горле заходил вверх-вниз с гулкими звуками. Наконец, шумно выдохнув, Егор Петрович произнес облегченно: — Прижилась... Иной раз только с третьего захода приживается, зараза... Так о чем мы балакали? Ах да, про баб! Ох, скажу тебе, Степан, как на духу, столько я их употребил, сердешных, столько... очень я по молодости на это дело злой был! Из них женский батальон сформировать можно было б! — Егор Петрович опять рассмеялся. — А вот как влюбился по-настоящему — амба! Как отрезало!

- Зинаида? — спросил Степан Егорович.

- Во-вот, она самая. Перед самой войной... А теперь вот думаю — на хрена мне этот хомут нужен был? Вроде как попу гармонь... Живу как на этом... на необитаемом острове, ей-бо! Вроде кругом народ, а поговорить не с кем…

В это время в комнату заглянула Зинаида, стрельнула злыми глазами в Степана Егоровича, потом уставилась на мужа:

- У-у, бесстыжий, что ты к человеку навязался, пьяная рожа! Что ты никому покоя не даешь? Гони ты его, Степан, гони! Он же своими дурацкими разговорами до смерти замучает!

- Видал мегеру? — тяжело спросил Егор Петрович и рявкнул: — Скройся!

- Ты не шибко разоряйся, Егор, не шибко! — сверкнула глазами Зинаида. — Давно в милиции не ночевал?

- Рота-а! Слушай мою команду! По ближней цели-и! Противотанковыми! Ого-онь! — протяжно заголосил Егор Петрович и, схватив со стола пустую бутылку, запустил ее в Зинаиду. Наверное, попал бы, если бы Зинаида не успела захлопнуть дверь. Бутылка ударилась о дверной косяк, брызнула осколками.

- Пьянь сиволапая! — закричала из-за двери Зинаида. — Щас за Гераскиным пойду! Он тебе мозги быстро вправит!

Из комнаты донесся дьявольский оглушительный хохот Егора Петровича:

- Ура, ребята! Противник в панике отступает!

Степан Егорович сходил за совком и веником, подмел осколки, вынес на кухню в мусорное ведро, вернулся и сказал:

- Ну хватит, Егор, надоел ты мне. Двигай домой спать.

- Не-е, Степан, не хочу домой... — замотал головой Егор Петрович. — Тоска там смертельная.

- Тогда здесь ложись. Вон занимай мою койку и дрыхни.

- Не-е, Степан! Выпить хочу! У тебя нету? Самую малость, а? — и глаза его были настолько несчастными и умоляющими, что Степан Егорович нахмурился, полез в рассохшийся платяной шкаф, покопался там на одной из полок и выудил поллитровку, со стуком поставил на стол: