"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Джордж Маргарет - Страница 34

Да, Гарри изрядно увлекался теологией, хотя, возможно, не досконально постиг ее догматы. Тем не менее его сведения в этой области производили весомое впечатление не только на многих епископов, но и на самого Папу. Кроме того, бесспорны исключительные музыкальные способности Генриха. Он сочинял разные произведения, от церковных гимнов и песнопений до любимых народом баллад и мелодий. Они до сих пор еще исполняются; и даже королева Мария слушает во время месс написанные им мотеты «О Господь, творец всего сущего» и «Quam pulchra es»[22].

Всего пару дней назад на кобемском рынке я встретил красотку, которая пела «Зеленые рукава». Я спросил ее, откуда она знает эту балладу. «Просто запомнила, — ответила она. — Все поют ее». А сочинил-то мелодию Гарри, и людям она полюбилась. Если бы он не стал королем, то мог бы — я уверен — зарабатывать на жизнь, сочиняя и исполняя музыку.

Однако судьба менестреля миновала Генриха. Зато он собрал при дворе оркестр из лучших музыкантов и певцов. Руководил ими Роберт Ферфакс. Они славились своим мастерством, и никто даже отдаленно не мог сравниться с ними. Ни при каком другом королевском дворе не было подобного оркестра. Во Франции (якобы опережающей всех на музыкальном олимпе) музыканты играли ужасно, певцы фальшивили и сбивались с ритма, а «сочинители», не обученные музыкальной грамоте, обычно на концертах напивались допьяна.

Генрих VIII:

Мне приходилось заниматься и менее важными делами. В числе прочих — обновлением королевских покоев по собственному вкусу. (Все началось с изгнания противной обезьяны. Возможно, это изменение было самым лучшим.) Я отправил заказы на ковры в Турцию, на стеклянную посуду в Венецию, на инкрустированные деревянные и мраморные столы в Италию и на глазурованный фарфор во Францию. (В данном случае не имели значения постоянная вражда между христианскими и мусульманскими державами, осадное положение Венеции и не слишком добрые отношения с Францией. Как ни странно, войны никак не затрагивали купцов, их возмущало только разрушение торговых путей.) Вместо жалкой мебели и соломенных подстилок на полах — той обстановки, что была при отце, — в апартаментах постепенно появлялись новые вещи, которые проделали долгий путь на верблюдах и кораблях.

А зал аудиенций нуждался в более существенных переменах. Ибо, как говорил Фарр, «король должен выглядеть по-королевски». И я понимал, что невозможно обойтись без достойного окружения. Тронный зал призван ослеплять посетителей, и нет никакой пользы в богатом наряде монарха, если выцветший балдахин над его троном проеден молью.

Уилл:

Ему хотелось ошеломлять, и он преуспел в своих намерениях. Я отлично помню, как впервые увидел Гарри в полном парадном облачении под тронным балдахином. Он казался не простым смертным, а небожителем. Каким и надлежит выглядеть королю.

Мы с вами забываем, что в обязанности монаршей особы входят налаживание работы кабинета министров, а также заботы о мощении дорог или чтении законов. Я знаю, каково общепринятое мнение: король является особым созданием, происходящим из божественно предопределенного рода. Однако прадед Гарри заведовал гардеробом. Откуда же тогда взялась в нем королевская кровь? На какой стадии она чудодейственно преобразилась? Нет, Кэтрин (раз вы радикальны в вопросах веры, то, думается, ваш радикализм можно распространить и на другие сферы), подлинное величие проявилось в его наследниках лишь после их призвания к безграничной власти. «Король должен выглядеть по-королевски». Но не все так просто, как кажется. Правда в том, что очень мало людей умеют убедительно «поступать по-королевски», пытаясь играть роль государя. Гарри умел, гениально умел; он мастерски пленял воображение, завладевал людскими душами, завоевывая преданных сторонников. Он с самого начала осознал, каково могущество внешнего впечатления, и, не прилагая ни малейших усилий, пользовался своим величайшим наследством: ослепительной наружностью. Вы помните того остроумного венецианского посла, Юстиниана? Он прослужил при дворе Гарри четыре года и написал книгу, весьма уместно озаглавленную «Четыре года при дворе Генриха VIII». Далее привожу его запись об одной из «аудиенций» Генриха:

«Его пальцы унизывали драгоценные перстни, а под золотым воротником сверкал бриллиант величиной с грецкий орех. На короле были камзол из белого и красного атласа и пурпурная бархатная мантия с белоснежной шелковой подкладкой. Он принял венецианских послов, восседая на троне под золотым парчовым балдахином».

Правителю полагается быть необыкновенным, исключительным, ибо таким народ хочет видеть его. Нам это нужно — в равной степени мы нуждаемся в том, чтобы плотники делали выдвижные ящики, которые хорошо бы скользили, открываясь и закрываясь. Многие из поступков Гарри непостижимы, если судить о них как о действиях обычного человека, но они воспринимаются в другом свете, если вспомнить, что он король. Нас более всего потрясает тот, кто осознанно стремится быть идеальным, превосходным монархом.

И при этом исключаются любые колебания и полумеры. Монарх всегда остается собой. Он должен присаживаться на стульчак с той же важностью, с какой восседает на государственном троне. Недопустима даже минутная слабость: маска величия должна неизменно заменять обычные человеческие проявления, подобно тому, как сахарный сироп вытесняет натуральные ароматы в засахаренных фруктах и цветах. У них сохраняется исходная внешняя форма, но их внутренняя сущность становится совершенно иной.

Гарри легко свыкся с такой ношей и подавал свою царственность с великолепной убедительностью. Чего это ему стоило в человеческом смысле, разъясняется в его дневнике.

Генрих VIII:

Порой я ощущал себя римским сотником, который сказал Господу: «…ибо и я подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: „пойди“, и идет; и другому: „приди“, и приходит; и слуге моему: „сделай то“, и делает»[23]. Я, как тот центурион, распоряжался многими людьми и знаю точно: чувство власти опьяняет.

Однако быстро обнаружилась ее оборотная сторона. Да, я мог приказывать своим подданным — мужчинам и женщинам. Но в отличие от евангелического легионера скоро выяснил, что ритуал, сопровождавший любой мой приказ, лишает меня свободы выражения и постепенно замедляет мои побуждения и жесты до такой степени, что уже начинает казаться, будто я живу в чудесном сне. Если бы, проголодавшись, я потребовал подать мне хлеба с пивом, то столь скромный приказ задел бы гордость и привилегии десятка слуг. Каждый из них стал бы завидовать получившему задание счастливчику. Посыльный не должен сам приносить поднос, ибо это обязанность королевского камергера, а тот, в свою очередь, не может входить в личные покои короля и передает поднос камердинеру, который вручает его мне… Вы понимаете, в чем сложность? Вместо того чтобы велеть кому-либо за чем-либо сходить, я зачастую обхожусь без желаемых вещей, дабы избежать долгой церемонии.

Зачем же тогда я подчиняюсь всем этим условностям? Потому что мне ясна истинная цель такого порядка: он ограждает меня от бесконечных претензий честолюбцев и жалобщиков. Длинная цепь приказов, протянувшаяся между мной и моими слугами, сплетает вокруг меня отличную защитную паутину, и раз я сам не могу прорвать ее, никто из посторонних также не проникнет ко мне.

При выходе из королевских покоев множество людей начинают одолевать меня просьбами. Одним нужна приличная должность для родственника. Другие умоляют повлиять на благоприятное решение их дела, разбираемого придворным законоведом. Безусловно, просители не давят на меня в прямом смысле; они облачаются в изысканные шелковые одежды, почтительно держатся на расстоянии, коего требует этикет, и не кричат, а тихо шепчут свои просьбы. Но неужели так трудно понять, что мне необходимо порой побыть одному, отдохнуть на соколиной охоте, пострелять оленей или прогуляться верхом? Иногда я кажусь себе наковальней, по которой все бьют молотами своих желаний, отчего у меня начинает звенеть в голове.