Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович - Страница 97

— Вы… умеете читать мысли?

— Ах, — Гаррисон сложил руки на тощей груди и закрыл глаза. — Какие мысли? Вы называете это мыслями? Вот у него были мысли, да. Только человек он был плохой. Плохой… Плохой…

Он засыпает? — подумал Алкин. Похоже было, что так — старик быстро устал от общения, не часто, видимо, его посещали в этой юдоли старости. Дышал он странно, неравномерно — то быстро, а то вдруг задерживал дыхание, — и можно было подумать, что старик отходит в лучший мир.

— Мистер Гаррисон, — тихо сказала Сара и дотронулась до его плеча. Старик вздрогнул, открыл глаза и сказал, будто и не прерывал начатого предложения:

— Плохой он был человек, вот что я вам скажу. Напрасно вы о нем спрашиваете. Из-за него вся моя жизнь… Эх…

— Вы говорите о Хэмлине? — повторил Алкин и получил тот же ответ:

— Это вы говорите о Хэмлине.

— Мы ни разу… — Алкин запнулся, поняв, что разговор пошел по кругу. — Вы его хорошо помните?

Гаррисон почесал место, где под рубашкой находился шрам.

— Да, — сказал он коротко.

— Вас допрашивали в полиции? Тогда, после…

— Конечно.

— Почему вы говорите, что он русский? — неожиданно вмешалась Сара.

— Потому что он и был русским, — Гаррисон сложил ладони на коленях, смотрел теперь на гостей в прищур, медленно переводя взгляд с Сары на Алкина и обратно, будто локатором контролировал окружающее пространство. — В Кембридж он приехал из Парижа, и потому многие думали, что он француз. На самом деле он был русский, настоящая его фамилия Харин. Он почему-то ее стеснялся и записал себя Хэмлином. Родители его сбежали от большевиков в восемнадцатом, он тогда был ребенком, чуть, говорит, не умер от испанки. Жили в Париже, мать умерла, а отец все-таки дал сыну образование, и тот окончил Сорбонну.

— Он вам сам рассказывал? — не удержался от вопроса Алкин и удостоился недовольного взгляда.

— Рассказывал, да. Потом уже. Когда уходил.

— Уходил?

— Послушайте, молодой человек, — сказал старик брюзгливым тоном, — вы хотите, чтобы я рассказал? Вы за этим приехали из Кембриджа? Так молчите и слушайте. Вы можете слушать молча?

— Могу, — согласился Алкин.

— Вы умеете читать мысли? — Сара все время думала об этом: как мог Гаррисон знать о цели их визита, почему сразу вспомнил о Хэмлине и показал шрам?

— Нет, не умею, — буркнул Гаррисон. — С чего вы взяли?

— Но вы…

— Есть вещи, — старик смотрел на Сару, как на нашкодившую девочку, которой приходится объяснять простые и всем взрослым понятные истины, — есть, говорю, вещи, которые просто знаешь. Минуту назад не знал, а сейчас знаешь. Вы будете слушать или говорить сами? Если сами, я, пожалуй, попрошу Флорес, это та филиппиночка, смазливая, да, будь я моложе лет этак… ха-ха… на шестьдесят…

— Мы слушаем, — быстро сказал Алкин и, придвинувшись к Саре, взял девушку за руку. Она крепко сжала его пальцы.

— Слушаете, — Гаррисон уставился на их сцепленные пальцы, будто хотел расцепить их взглядом. — Слушаете, значит. Ну, слава Богу… В Бакдене Харин поселился осенью тридцать пятого…

Он поселился у миссис Редшоу на Силвер-стрит. Место не очень удобное, на отшибе, то есть, тогда это было на отшибе, а потом оказалось почти в центре, но это после войны, когда началось большое строительство, а тогда дом стоял на окраине, и потому плата, наверно, была не очень большая, во всяком случае, Хэмлин мог себе позволить. Из его окон виден был церковный погост — умиротворяющее зрелище. В деревне не знали, чем Хэмлин занимался — ученый, да, у нас уважали ученых, но никто ничего не понимал ни в какой науке. А еще не нравилось, что Хэмлин — иностранец. Чужой вдвойне. Впрочем, он никому не навязывался в друзья — жил анахоретом, иногда его видели в кинотеатре, на фильмы тогда ходили семьями, потом на площади обсуждали, а он приходил перед самым началом, билетов уже не было, но его пускали, он приносил складную скамеечку, садился у стены, а когда фильм кончался, быстро уходил. Странный человек, да.

Весной, незадолго до Пасхи, он пришел к нам в контору, я работал у «Берримора и сына», старый, правда, к тому времени уже умер, дело вел молодой, а я служил солиситором и надеялся когда-нибудь стать компаньоном. Тогда моя память была еще не очень… то есть, как у всех… так что я уже плохо помню… Хэмлин хотел заверить документ о рождении, в Париже у него умерла родственница, и ему могло что-то перепасть. Деньги, как он сказал, не очень большие, откуда у русских эмигрантов большие деньги? Но все-таки в его положении…

Тогда я узнал, что настоящая его фамилия — Харин, а имя Федор. Он меня не просил молчать, но я никому не рассказал. Служебная этика. Это как тайна исповеди, а я был очень привержен корпоративным правилам. Пока я заполнял документы, Хэмлин рассказал о том, что в Сорбонне изучал астрономию и физику. Я его спросил: неужели это так интересно? Есть множество профессий, где можно заработать на сносную жизнь, а что ваша физика, видел я кембриджских студентов, с хлеба на воду перебиваются, если, конечно, у них нет богатых родителей. Он на меня посмотрел… Ответил в таком духе, что нет, мол, науки более важной для всех людей, чем астрономия с физикой, он их почему-то всегда вместе называл…

— Астрофизика, — вставил Алкин и замолчал под осуждающим взглядом Сары.

— Э-э… да. И еще он меня спросил, я даже удивился, подумал: эти иностранцы невоспитанны, никакого понятия о хороших манерах. Я печать достал, а он вдруг спрашивает: «Как вы относитесь к Дженнифер, что на почте работает? Вы ее любите или просто так?». Я чуть печать не уронил и ответил резко, хотя и был на службе: «Вам какое дело?». Грохнул печать и протянул готовые документы. Уж как он мне стал неприятен… Да, ухаживал я за Дженни, я ей и предложение делал, честь по чести, а она отказывала, причем не так чтобы совсем, а как женщины умеют: вроде и нет, но такое ощущение, что сказала бы «да», но что-то ей мешает. Попробуй, мол, еще раз чуть позже, я, мол, могу передумать. Так-то… Хэмлин бумаги взял, сунул в портфель и… Что было дальше, не помню. Пытался вспомнить, много раз пытался. То вспоминается, будто он так и ушел молча. А то — будто он на меня удивленно посмотрел и сказал: «Мое это дело, конечно. И не советую вам к Дженни приставать». Не советует, значит.

Летом мистер Берримор уехал на лечение во Францию, он каждое лето проводил на Ривьере, лечил свой бронхит, и я остался вроде старшего. С Дженни в те месяцы у меня все было хорошо — мы гуляли, ездили в Грэфхем на озеро, я был почти уверен, что она за меня выйдет, хотя знал, конечно, что и Хэмлин к ней подкатывался, и еще кое-кто в деревне, из тех, с кем мы в детские годы вместе по лесам шастали. Сэм Коллинз, например. Меня это злило, конечно, но Дженни, когда я с ней разговор заводил, только смеялась и говорила, чтобы я не брал в голову, у всех ее подруг, мол, тоже по пять-шесть ухажеров, это нормально, девушка должна иметь возможность выбирать, верно?

Так получалось, что мы с Хэмлином довольно часто сталкивались на почте — он приходил получать свои научные журналы, он их из Америки выписывал, я видел пакеты, а я после работы Дженни у дверей сторожил, провожал домой, правда, она не всегда разрешала, и я ревновал, понимал, что этим вечером она с Джеком договорилась или с тем же Хемлином.

Не знаю, получил ли он наследство из Парижа. Никуда он из деревни надолго не выезжал, только в Кембридж на работу. Однажды — это уже осенью было, примерно за неделю до того, как он меня ножом саданул…

— Хэмлин? Точно? — не удержался от восклицания Алкин. — Вы видели?

— Алекс! — сказала Сара, а старик поджал губы, осуждающе посмотрел не на Алкина, а куда-то поверх его головы, и продолжал:

— Случился у меня с Хэмлином разговор. Он из Кембриджа возвращался, а я к Дженни шел, куда-то мы вечером собрались, не помню. Идем навстречу друг другу. Думаю — как вежливый человек, я должен поздороваться, верно? Поравнялись мы, только я рот раскрыл, а он мне говорит: «Сэр, не будет ли у вас пяти минут, чтобы меня выслушать? Я вас надолго не задержу». Когда вежливо просят, почему нет? Отошли мы к донжону, там скамейка стояла, сели. «Мэт», — говорит он, а я про себя думаю, что, если он о Дженни речь заведет, я его все-таки побью. Но о Дженни в тот вечер не было ни слова. «Мэт, — сказал он, — я сейчас провожу очень важный для меня эксперимент в области физики»… Или не физики, какое-то слово он сказал, я не запомнил. «И мне, — говорит, — позарез нужна ваша помощь». Странно, да? Я так и сказал. А он: «Если вы не против, то прошу не удивляться ничему, что будет происходить. У вас, Мэт, память профессиональная, запоминайте, а потом сверим впечатления». Я говорю: «Хорошо, если только в этом моя помощь заключается, хотя и непонятно, какой эксперимент можно провести в нашей глуши». Он засмеялся и сказал: «Главное — вера и знание». Эти два слова я запомнил точно: вера и знание. Честно говоря, я был рад, что он о Дженни вроде и забыл, а в науке помочь — почему нет? Если бы знал, чем кончится…