Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович - Страница 76

Она не убрала руку, только посмотрела удивленно в его глаза. Он не отвел взгляда, смотрел изучающе, напряженно. Ей знаком был такой его взгляд: он размышлял о чем-то, не имевшем отношения к окружавшей реальности, думал о том мире, который он всю жизнь хотел понять.

— Ты снова на перепутье? — спросила она. — Тебя беспокоят открытия Хаббла? Я иногда просматриваю научные журналы. Это не ностальгия, мне просто интересно.

— Нет, — он покачал головой. — Хаббл меня не беспокоит. Я написал об этом статью в «Нахрихтен», она должна была выйти в июне, но ее выбросили из номера. Ты слышала, я отказался от звания и гражданства?

— Кто же не слышал? — Она все-таки сделала движение, и ему пришлось убрать ладонь. — Об этом писали газеты, а фрау Молнаг, ты ее не знаешь, я сдаю ей комнаты на втором этаже…

— Неважно, — прервал он рассказ, который мог затянуться. — Скажи лучше вот что. Если ты иногда читаешь научные журналы, то знаешь… думаю, ты не могла этого пропустить… ты всегда этим интересовалась…

— Да, — кивнула она, поняв, что он хотел сказать, прежде, чем ему удалось сформулировать вопрос, чтобы он прозвучал не напоминанием о прошедшем и невозвратимом, а всего лишь желанием обсудить новую проблему в теоретической физике.

— Знаешь, — сказала она, — мне это уже не кажется странным.

— Странным, — повторил он, сделав вид, что не понимает, или действительно не понимая. — Что?

— Все, что было тогда.

— Тогда… У нас было много разных «тогда»…

— Ты хочешь поговорить об этом? — спросила она спокойно, но он ощутил в ее голосе глубоко скрытое напряжение, понял, что говорить об «этом» не нужно, и вернулся к теме, занимавшей его последние месяцы.

— Мир меняется, — сказал он. — Мир становится все более неопределенным и грубым. Такое ощущение, будто квантовая неопределенность играет роль и в мире человеческих страстей. Никогда не знаешь заранее, чем закончится даже простой, казалось бы, разговор о погоде, — пожаловался он, и она вспомнила прежние баталии, когда в их берлинскую квартиру приходили друзья, тоже физики, а иногда не только, и разговоры, громкие, как военная музыка, велись далеко за полночь, и никто не знал, к чему приведут эти яростные споры, и, тем не менее, он был прав в своих ощущениях: она всегда знала, что произойдет потом, когда все мысли окажутся высказаны, все слова произнесены, гости и хозяин (сама она никогда не присоединялась к мужчинам, хотя ей было что сказать) в изнеможении сидели, бросая друг на друга красноречивые взгляды.

— Тебя это выводит из равновесия, — улыбнулась она одними губами.

— Да! — воскликнул он. — С тех пор, как я… как мы перестали чувствовать друг друга, я потерял ощущение правильности того, что делаю. То есть…

— Я понимаю, — прервала она его. — Это заметно по твоим работам, и мне странно, что никто из твоих биографов не обратил внимания на даты.

— Никому не пришло в голову, — усмехнулся он, — сделать самое простое.

— Самое простое, — сказала она, — было в том, чтобы…

— Не надо!

— Ты хотел простоты, а получил обыденность.

— Я не жалею, — твердо произнес он, и она на секунду отвернулась, чтобы он не заметил слезинку, которой, скорее всего, и не было, но она почувствовала, как капелька выкатилась из глаза и упала на подставленную ладонь.

— Мне тоже не о чем жалеть, — сказала она. — Но ты не за тем приехал, чтобы вспоминать то, чего никогда вспоминать не хотел, верно? Не ходи вокруг да около. Говори, наконец.

Крыши домов на противоположной стороне Цюрихского озера сверкали на солнце и выглядели отсюда, с набережной, нотными знаками, зримой музыкой, которую можно было прочесть.

— Кванты, — сказал он. — Умные люди, замечательные ученые. Бор. Гейзенберг. Шредингер. Умнейшие. Но уводят физику с пути ее.

— Кванты, — удивленно повторила она. — О чем ты? Премию ты получил именно за…

— Да! — воскликнул он. — Энергия распространяется квантами. Физические поля квантуются. Это математика. Но они, — он произнес слово «они» с неожиданной смесью уважения, презрения, и даже некий страх, глубоко в нем сидевший и не имевший шансов быть высказанным открыто, услышала она в его словах, — они уверены, что весь мир подчиняется законам вероятности, и никогда не предугадаешь, как закончится тот или иной элементарный процесс. Посмотри — вот летит чайка: да, я не знаю, нырнет она или взмоет в небо. Я смотрю на тебя и не знаю: улыбнешься ли ты сейчас или скажешь колкость, после которой мне только и останется, что встать и уйти. Я не могу предвидеть такие простые, казалось бы, вещи, потому что на самом деле они подчиняются огромному числу законов. Но если бы мне были известны все твои душевные побуждения, все твои страхи и эмоции, все рефлексы и инстинкты — это сложно, но сложность преодолима, — я смог бы предсказать, что ты сделаешь в следующую секунду так же точно, как могу сказать, где и когда взойдет солнце.

— Глупости. Я и сама не знаю, что сделаю в следующее мгновение — расплачусь или мило тебе улыбнусь. А ты при всем своем уме недалеко ушел от Лапласа.

— Ты понимаешь, что я хотел сказать!

— Да, — согласилась она. — Ты так и не смог смириться с тем, что миром управляют законы случайности, а не определенности.

— Видишь ли, — произнес он, следя взглядом за чайкой, которая сначала опустилась на воду, но в следующее мгновение взмыла высоко в небо и исчезла в его иссиня-глубокой вышине, — если бы миром управляла случайность, мы бы сейчас не сидели здесь и не разговаривали о вещах, в которых, кроме нас двоих, никто ничего не понимает.

Она внимательно посмотрела ему в глаза.

— Ты впервые говоришь эти слова, — медленно сказала она. — Раньше ты был более жестким… и жестоким.

Он покачал головой.

— Жестокость… Мы все равно не смогли бы жить вместе.

— Не смогли бы, — согласилась она. — Но Эльза… Ты мог бы придумать что-нибудь менее жестокое.

— Ты не допускаешь, что я мог влюбиться? Как раньше — в тебя? И что…

— Оставим это, — быстро сказала она и сделала движение, будто хотела прикрыть его рот своей ладонью — знакомый жест, так она делала всегда, когда его слова казались ей неправильными, обидными, глупыми… только она могла сказать ему, что он глупец, только ей это дозволялось… до какого-то времени, и тогда она стала говорить: «Какой ты умный», но таким тоном, что он понимал: в ней ничего не изменилось, она та же, и он для нее всего лишь глупый, не приспособленный к жизни мужчина, которого она вынуждена была отпустить, потому что он не понимал, и сейчас не понимает того, что сделал…

— Оставим, — повторила она. — Ты уже третий раз начинаешь разговор и уводишь его в сторону. Боишься? Ты всегда был немного трусом, верно?

— Нет, — он не желал признавать очевидное. Очевидное для него было менее понятно, чем странное, непривычное.

— Ты хочешь говорить о квантовой физике, — с удовлетворением сказала она, ощущая минутную над ним победу и желая предаться давно забытому ощущению.

Он промолчал, поняв ее чувства и позволив им на этот раз проявиться в полной мере. Он знал по старой памяти, что только так можно пустить ее сознание в свободное плавание по волнам интуиции, из которого она приплывала со странными идеями; он, бывало, интерпретировал ее слова по-своему и оказывался прав, и все получалось, как утверждал он, но она считала (не без основания?), что без ее несносной интуиции его математический поезд не сдвинулся бы с места и до сих пор буксовал бы на какой-нибудь из промежуточных станций.

Но о квантовой физике они не говорили никогда. Наверно, потому что в то время, когда Шредингер опубликовал свою первую работу, они давно жили порознь, встречались редко, и он не поверял уже ей свои сомнения, да и сомнений у него становилось меньше и меньше, хотя ошибался он (она читала его работы и следила за его дискуссиями) чаще и чаще.

— Вселенная возникла из первоатома, — сказала она.

— Наверно, — он решил, что теперь она уводит разговор в сторону. — Какое отношение…