Красный Сыч (ЛП) - Сабатини Рафаэль - Страница 1

Рафаэль Сабатини

КРАСНЫЙ СЫЧ

Монсеньор кардинал был вне себя от гнева. Как я разглядел, его лицо побагровело от злости, тёмные глаза казались преисполненными жуткого жёлтого огня, а длинные белые пальцы то и дело дёргали чопорную седую бородку, которая, казалось, чуть ли не встала дыбом.

— Я найду эту собаку, — проронил он. — Я найду его, даже если каждый дом в Париже придётся перевернуть вверх дном!

За тридцать лет своей жизни я заработал репутацию смелого человека, одинаково скорого на шпагу и на язык, но в данном случае, боюсь, не оправдал своей репутации.

В минуту легкомыслия, спровоцированный восхвалениями в адрес Ришелье[1], которые были мной услышаны из уст одного из тех кардиналистов, кто был мне ненавистен, я посмел выразить свои чувства в поэтической сатире из двадцати строф. Я назвал свою поэму "Красный Сыч", и хотя моя поэтическая сноровка носила жалкий характер, но тайная неприязнь, которую испытывали к кардиналу многие из тех, кто в страхе раболепствовал перед ним, сделала мои вирши более чем приемлемыми. Не прошло и недели, как их бубнил каждый придворный щёголь и над ними гоготал каждый солдат, покуда за месяц во всём Париже не осталось и поварёнка, который не знал бы их наизусть.

Дело становилось опасным. Шальной музыкантишка по имени Руже подобрал к ним мотив, такой же грубый и неблагозвучный, как и сами слова; тем не менее — настолько необъяснимая вещь общественное мнение — этот мотив завывали в каждом винном погребке и напевали в каждой передней.

Буря грянула прошлым вечером. Его высокопреосвященство играл в шахматы с королём в Лувре[2]. Одним из своих слонов кардинал поставил под угрозу королеву Людовика[3], и, когда он откинулся в своём кресле в ожидании королевского хода, какому-то очумелому каркуну понадобилось пройти под окном, распевая эту адскую песню.

Кардинал насторожил уши при сих звуках, затем повернулся к Сен-Симону[4], который стоял рядом:

— Что это за новый мотив, который сейчас в такой моде?

За этим вопросом последовала мёртвая тишина, когда на подёргивающееся лицо Сен-Симона было страшно смотреть. Потом пажу, стоявшему у двери, по-видимому, стало дурно. Он зажал рукой свой рот, из которого исходило придушенное бульканье. Покачнулся, зацепился за что-то ногой и с грохотом рухнул на декоративные рыцарские доспехи, потянув их за собой на пол. Не довольствуясь шумом, произведённым при падении, он лежал на спине, раз за разом взвизгивая от исступлённого неуместного смеха.

Ничего нет более заразительного, нежели веселье. В мгновение ока, так сказать, шлейф, который поджёг этот проклятый паж, причинил непоправимый ущерб, и подавляемое всеобщее оживление потрескивало недолго, а затем взорвалось.

Ну, кем бы ни был Ришелье, но уж только не дураком. Он окинул каждое искажённое от смеха лицо пронизывающим взором с тем выражением презрения, которое сказало мне, что он более чем наполовину разрешил загадку потехи.

Для меня тайна, как я умудрился оставаться в комнате без того, чтобы не выдать себя спокойным выражением лица. К счастью, осмотр кардиналом окружающих был коротким и презрительно небрежным.

Не говоря ни слова, он снова хладнокровно сосредоточил своё внимание на шахматной доске и ждал, пока король сделает ход. Но, когда игра была окончена, он заполучил копию стихов одним из тех таинственных и действенных способов, что имелись в его распоряжении.

На следующий день меня посетил лейтенант из гвардии Ришелье с сообщением от его высокопреосвященства, что я должен немедленно прибыть к нему в кардинальский дворец.

Хотя стоял июнь, холодная дрожь охватила меня при вызове, которого я не осмелился ослушаться.

И вот так я оказался в незавидном положении, о коем пишу, лицом к лицу с разгневанным кардиналом, который пригрозил колесовать[5] автора виршей, написанных мною.

Мою храбрость отчасти восстановило открытие, что я вне подозрений и что Ришелье просто послал за мной в надежде на то, что моя проницательность, как он соблаговолил выразиться, поможет ему в поисках преступника. Могу упомянуть, что он придерживался высокого мнения о моей сообразительности с тех самых пор, как я разоблачил тот заговор против его жизни, который известен как покушение на мосту Сен-Мишель[6]; ибо в пору этого заговора я занимал в его гвардии пост лейтенанта, который затем оставил, дабы принять офицерский патент в драгунском полку, милостиво пожалованный мне королём.

В какой-то мере именно благодаря моей прежней должности в кардинальской гвардии его высокопреосвященство всё ещё продолжал удостаивать меня честью пользоваться моими услугами. В душе мне пришлось пожелать себе, когда я стоял теперь перед ним, предоставить заговорщикам невозбранно исполнить своё дело, потому что знал кардинала слишком хорошо, чтобы ожидать милосердия для бедного поэта, который выставил его на посмешище и так глубоко поразил его гордость.

— Вы читали эти вирши? — внезапно спросил Ришелье, держа в руках экземпляр роковой рукописи.

— Нет, ваше высокопреосвященство, — ответил я не покраснев.

— Тогда сделайте это, Рувруа, — сказал он, — если вам хватит терпения, которого на самом деле я не подозреваю в человеке ваших склонностей. Это мерзкая ахинея. Могу понять популярность, которую они приобрели в винных погребках, ибо мог бы поклясться, что они написаны каким-нибудь пьяным солдатом и, более того, написаны, когда его уже ноги не держали, если судить по спотыкающемуся ритму.

Моя кровь вскипела от насмешек, которыми он вот так осыпал моё сочинение, и сгоряча я настолько забылся, что заметил:

— По-моему, они достаточно гладкие, ваше высокопреосвященство.

Секунду он взирал на меня в полном изумлении.

— Я так понял, вы сказали, что не читали их, — холодно заметил он.

Пот, казалось, брызнул через каждую пору моего тела, когда я осознал, насколько неудачным было моё замечание.

— Но я слышал, как их пели на улицах, монсеньор, — поторопился объяснить я.

— А, правда-правда, — пробормотал он. — И вы ничего мне об этом не сказали, Рувруа! Это было с вашей стороны неблагожелательно; у нас этот дурацкий менестрель уже украшал бы собой Монфокон[7] или продумывал бы какой-нибудь затейливый перевод De Profundis[8] в подземелье Бастилии, а? — вскричал он с довольным смехом, который пробрал мою плоть до мурашек. — Но ни в коем случае не беспокойтесь, Рувруа, он нам ещё попадётся, этот сочинитель эпических поэм, и когда он нам попадётся, — его тон превратился в рычание, а руки злобно смяли рукопись, которую он держал, — мы изломаем его на колесе, не так ли, шевалье?

— Безусловно, надеюсь, ваше высокопреосвященство, — ответил я с содроганием.

После этого он досконально расспросил меня насчёт поэмы и, казалось, разочаровался, обнаружив, что я не могу пролить свет на это дело. По правде, своими вопросами и своим разочарованием он немало меня разозлил, и, будь моя позиция в этом деле менее щекотливой, я бы осведомился у него, не хочет ли он оскорбить меня, числя среди тех шпионов, которые, как он мне рассказал, были у него на службе. Так что я счёл за самое лучшее сохранять на лице улыбку, пока в конце концов он не раздосадовался от моего неведения и не отпустил меня, протянув кольцо для поцелуя и пробормотав прощальное benedicat vos[9]("да благословит вас..." — лат.).