Почетные арийки - Роже Дамьен - Страница 47

В доме семьи Сован д’Арамон время остановилось. Сюзанна потеряла всякое доверие к своему бывшему окружению. Она свела домашний персонал к пожилой домработнице, да и с той старалась общаться как можно реже. Лишь немногие посетители осмеливались появляться в особняке на улице Барбе-де-Жуи. Те, кто раньше охотно посещал приемы месье депутата и мадам графини, теперь избегали общения с этими новоявленными изгоями. Бертран замкнулся в себе, раздавленный свалившимся на него позором. Во время процессов над коллаборационистами новые власти потребовали от него предстать перед трибуналом. Освобожденная Франция не могла простить ему того, что он проголосовал за предоставление маршалу Петену всей полноты власти. Не простила она и то, что он четыре года заседал в Парижском городском совете, назначенном правительством Виши с одобрения немецких оккупационных властей. С главной страстью его жизни, политикой, было покончено навсегда. Когда-то внимательно следивший за своей внешностью и безупречно одетый, Бертран д’Арамон стал выглядеть неухоженным. Его внешний вид свидетельствовал о нездоровье: бледный, худой, заросший трехдневной щетиной, он был похож на человека, сломленного душевными страданиями. Сидя в своем кабинете, он целыми днями перебирал бумаги, просматривал старые документы, накопившиеся за долгие годы. Он медленно угасал, пока в октябре 1949 года тихо не умер во сне.

Время от времени в окне особняка появлялась хрупкая фигурка. Вот уже много месяцев по этому дому бродила безутешная душа. В накинутой на худые плечи шали Сюзанна выглядела женщиной без возраста. Ее красота померкла. Кожа на лице и руках приобрела странный сероватый оттенок. В ней словно уже ощущалось присутствие смерти. Долгими днями она сидела одна, запершись в своей комнате за закрытыми ставнями. Иногда бредила, закрыв глаза. После смерти супруга ее дни стали совершенно пустыми, бессмысленными и безысходными. Как когда-то Бертран, она замкнулась в себе, спряталась в тишине и забвении. Те, кто еще иногда заходил к ней, отмечали, что она была не в себе и выглядела отстраненно. И в самом деле, память Сюзанны ухудшилась. Она уже с трудом могла рассказать о событиях недавнего прошлого, связанного с войной. Не могла вспомнить ни краски, ни оттенки того, что видела. Ей не хватало точности в описании ситуаций. Она искажала факты, какие-то из них забывала. Одни — поскольку они не имели для нее большого значения, другие — потому что они причиняли невыносимую боль. Сюзанна старательно похоронила внутри все те переживания, которыми ни с кем не хотела делиться. Но иногда они возвращались к ней из глубин подсознания. Бывало, что она, просыпаясь посреди ночи, внезапно ощущала всю боль этого мира. Отныне она носила в своей душе все те несчастья, ту огромную катастрофу, что разрушила столько жизней.

Время от времени Сюзанна приходила в большую синагогу на улице Виктуар. Она сидела на боковой галерее, как в детстве, когда вместе с матерью и другими женщинами наблюдала за утренней субботней службой. То, что так долго было для нее самым большим позором, самым горьким страданием и несчастьем, — родиться еврейкой, — теперь она бы не променяла ни на что на свете. Она испытывала моральное единение с этим народом — чувство, которого она избегала на протяжении всей прежней жизни и которое в ней вновь пробудили катастрофа войны и смерть мужа. В глубокой задумчивости она смотрела на большой канделябр, сияющий в глубине, а затем, погрузившись в молитву, бесконечно перебирала в памяти дни своего богатого прошлого и навсегда ушедшего счастья.

12 мая 1954 года Сюзанна д’Арамон скончалась в своем доме. Ей было шестьдесят семь лет. Ее мать, Маргарита Штерн, пережила ее на два года. Женщине, чей салон был одним из самых роскошных в Париже времен Прекрасной эпохи, так и не суждено было вернуться в свой особняк на авеню Монтень с его богатыми коллекциями.

В Малом дворце сохранилась память о былом великолепии супруги Эдгара Штерна. Кароль Дюран изобразил ее в образе Дианы-охотницы. Для меня она навсегда останется той неуловимо загадочной женщиной, чей взгляд я впервые встретил в большой галерее одним летним вечером. Она до сих пор стоит у меня перед глазами — стройная и гордая фигура в бордовом платье, придерживающая наброшенное на плечи манто изящными пальцами. В ее черных как смоль волосах сверкает диадема в форме полумесяца, а меланхоличный взгляд хранит самые сокровенные тайны.

Париж, июль 1961 года. Эспланада Инвалидов была пустынна. Только редкие проезжающие мопеды нарушали покой. В тени каштановых деревьев Анни и Мария-Луиза устроились на скамейке — «нашей скамейке», как часто говорят старики, которые больше всего на свете любят постоянство в привычках. Летом они почти каждый день встречались в скверике на углу бульвара. В послеполуденной неге, среди зарослей калины и аукубы, время текло неспешно. Обе женщины, которым было уже за восемьдесят, обменивались последними местными новостями или обсуждали погоду. Реже — вспоминали близких. Анни, со своим неизменным высоким пучком, в плиссированной юбке и блузке с рюшами, вытянула ногу, которая болела из-за приступов артрита. Несмотря на июльскую жару, на ней были толстые белые хлопковые чулки: они сползали и собирались в гармошку над открытыми сандалиями. У ее ног стояла плетеная корзина. К старости Анни словно начала врастать в землю: рост метр семьдесят три остался в прошлом. Властная первая леди превратилась в изможденную старушку.

Кроме сына и нескольких верных друзей, Анни больше никто не навещал. Она как будто растворилась во времени, стала невидимкой. На улицах квартала Гро-Кайю она выглядела обычной прохожей, чье прошлое было известно лишь немногим соседям. После смерти маршала прошло десять лет. С тех пор она хранила в сердце память о нем и неустанно боролась за его реабилитацию. С помощью адвокатов она стучалась во все двери, добиваясь пересмотра судебного процесса и переноса праха маршала с острова Йе в мемориал Дуомон, который он выбрал местом своего последнего упокоения. До сих пор власть имущие оставались глухи к ее призывам. Но Анни не сдавалась. Она была намерена до конца бороться за память и честь своего дорогого Филиппа.

Сидящая рядом с ней Мария-Луиза была одета в блузку кремового цвета с брошью на воротнике. Из украшений на ней было лишь еще одно — небольшое кольцо-печатка на безымянном пальце. Пребывая в задумчивости, она смотрела сквозь большие дымчатые очки на колышущиеся тени листьев каштана в крупных пятнах света. Она внимательно слушала откровения жены маршала. Более сорока лет Мария-Луиза была рядом с ней, разделяя не только простые минуты дружеского общения, но и некоторые радости. Теперь, на закате жизни и после стольких пережитых трагедий, эти мгновения счастья казались ей невообразимо короткими.

Со взглядом, устремленным вдаль — словно цепляясь за что-то невидимое, — Анни медленно проговорила:

— Подумать только… через неделю будет десять лет.

Мария-Луиза не шелохнулась. Она молчала, погрузившись в раздумья. Прошла минута. Она подняла голову и посмотрела на далекий горизонт — в том же направлении, что и ее подруга:

— Его земная жизнь подошла к концу. Но мы знаем, что душой он с вами. Всегда рядом. Будьте уверены, его любовь вечна.

Анни закрыла глаза, перебирая в памяти события прошлого.

Вновь воцарилась тишина, и тут в сквере появился ребенок, которого сопровождал хромой мужчина. Мальчик побежал дальше по дорожке, а мужчина остановился у скамейки, на которой сидели две старушки, и, сняв фуражку, вежливо поклонился:

— Мадам супруга маршала, мадам маркиза.

Обе женщины подчеркнуто холодно кивнули в ответ. Мужчина двинулся дальше, подволакивая негнущуюся ногу. Чуть поодаль он присел на другую скамейку, развернул газету и погрузился в чтение, время от времени поглядывал на играющего ребенка.

Этим ребенком был я.