Проза отчаяния и надежды (сборник) - Оруэлл Джордж - Страница 65

Зато классы по обучению чтению и письму имели колоссальный успех. Уже к осени почти все животные на ферме в той или иной степени имели представление о грамоте.

А что до свиней, то они теперь в совершенстве умели читать и писать. Довольно бегло научились читать собаки, но их, кроме Семи Заповедей, ничего не интересовало. Коза Мюриэль читала даже лучше собак и порой по вечерам устраивала читки вслух другим животным обрывков газет, попадавшихся в мусорной куче. Бенджамин умел читать не хуже свиней, но никогда не занимался этим делом. «Насколько мне известно, — говорил он, — нет ничего такого, что стоило бы прочесть». Травка выучила алфавит, но не умела читать слова. А Боксер дошел лишь до буквы Г. Своим большим копытом он чертил порой в пыли: А, Б, В, Г — и, уставившись на буквы, прижимая уши, тряся головой, изо всех сил старался вспомнить, что же дальше, но это ему никогда не удавалось. Правда, раз или два он смог запомнить Д, Е, Ж, 3, но стоило ему выучить эти буквы, как он тут же забывал А, Б, В и Г. В конце концов он решил удовлетвориться первыми четырьмя буквами и писал их каждый день раз или два, чтобы освежить память. А Молли, затвердив пять букв, составляющих ее имя, наотрез отказалась учить что-либо еще. Она аккуратно выкладывала эти буквы из веточек, украшала их цветочками и ходила вокруг, любуясь и восхищаясь.

Все остальные животные фермы не смогли продвинуться дальше буквы А. Обнаружилось также, что самые глупые животные, вроде овец, кур и уток, не в силах выучить наизусть и Семь Заповедей. Крепко подумав, Снежок объявил, что Семь Заповедей можно запросто свести к единому правилу, а именно: «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо».

— В общем-то, это правило, — сказал он, — заключает в себе самый существенный принцип Анимализма. И те, кто его хорошо уяснит себе, не смогут подпасть под влияние человека.

Правда, с протестом выступили птицы, поскольку им показалось, что и у них лишь две ноги, но Снежок доказал им, что это не так.

— Товарищи, крыло птицы, — разъяснил он, — это орган движения, а не орган совершения каких-либо действий. Значит, его следует считать ногой. Рука же — отличительная черта Человека, именно руками он творит все зло.

Птицы не поняли пространных рассуждений Снежка, но поверили ему, и все рядовые животные фермы принялись заучивать наизусть новое правило. Для них на торцовой стене амбара, над текстом Семи Заповедей, специально вывели еще более крупным шрифтом: ЧЕТЫРЕ НОГИ — ХОРОШО, ДВЕ НОГИ — ПЛОХО. Овцы, заучив это новое правило наизусть, просто сердцем восприняли его. Теперь, валяясь где-нибудь на лугу, они принимались вдруг хором блеять: «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо! Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!» — и делали это часами, ничуть не ощущая усталости.

Наполеон не проявил ни малейшего интереса ко всем этим комитетам Снежка. Он заявил, что обучение молодежи важнее, чем что-либо, что можно сделать для взрослых. Джесси и Колокольчик сразу после сенокоса ощенились, и у них родилось девять здоровых щенят. Наполеон, как только матери перестали кормить их своим молоком, забрал щенят, заявив, что берет на себя заботы по обучению и воспитанию. Он утащил их на чердак, куда можно было добраться лишь по лестнице из кладовой, и так заботился об их уединении, что остальные животные вскоре вообще позабыли о существовании щенков.

Прояснилось вскоре и загадочное исчезновение молока. Его ежедневно подмешивали в корм свиньям. То же произошло и с ранними яблоками-падалицей, которой вскоре была усыпана трава в саду. Животные полагали, что само собой их поделят поровну. Но поступил неожиданный приказ: всю падалицу собрать и доставить в кладовую для свиней. Кое-кто начал ворчать, но это не помогло. В этом вопросе свиньи оказались единодушны. Даже Снежок и Наполеон. А объяснить ситуацию поручили Крикуну.

— Товарищи! — прокричал он. — Надеюсь, вы не подумали, что мы, свиньи, сделали это из любви к себе и из желания, так сказать, привилегий. Нет, многие свиньи, прямо говоря, вообще терпеть не могут молока и яблок. Я, к примеру, не переношу их. И единственная цель, которую мы преследуем, забирая все это себе, — это сохранение нашего здоровья. Молоко и яблоки — это доказано Наукой, товарищи,— содержат компоненты, совершенно необходимые для хорошего самочувствия свиней. Мы ведь работники умственного труда. Все управление, вся организация жизни фермы лежат на нас, и только на нас. День и ночь мы печемся о вашем же благе. И если мы пьем это молоко и едим эти яблоки, то ради вас. А представьте, что произойдет, если мы, свиньи, не справимся со своими обязанностями! Вернется Джонс! Да, вернется Джонс! Неужели, товарищи, — убеждал Крикун, прыгая из стороны в сторону и помахивая хвостиком, — неужели среди вас есть такие, кто хотел бы, чтобы вернулся Джонс?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Разумеется, если животные и были в чем-то уверены, то в том, что возвращения Джонса они не хотят. И раз дело было представлено в таком свете, им сказать было нечего. В этом случае поддержание у свиней хорошего здоровья было и очевидным, и важным делом. Вот почему без лишних слов было решено: все молоко и падалицу (а позднее и весь урожай яблок, когда они созреют) надо сохранять лишь для свиней.

Глава IV

К концу лета едва ли не половина страны знала уже, что произошло на Скотном Дворе. День за днем Снежок и Наполеон отправляли во все концы стаи голубей, которым предписывалось вступать в контакт с животными соседних ферм, рассказывать им о Восстании и учить песне «Скоты Англии».

Почти все это время мистер Джонс просидел в пивной «Красный Лев» в Уиллингдоне, жалуясь всем, кто его слушал, на чудовищную несправедливость, свалившуюся на него, на то, как банда обнаглевших скотов выгнала его из усадьбы, принадлежащей ему. Соседи в принципе сочувствовали, но помогать особенно не торопились. В глубине души каждый прикидывал: нельзя ли из беды, постигшей Джонса, извлечь для себя какую выгоду? Обитателям Скотного Двора еще крупно повезло, что хозяева двух ближайших ферм вечно враждовали друг с другом. Одна из ферм, которая называлась Фоксвуд, представляла собой большое, заброшенное, в чем-то старомодное хозяйство, сильно заросшее лесом; все пастбища этой фермы были истощены, а изгороди — в плачевном состоянии. Владелец ее, мистер Пилкингтон, довольно беспечный джентльмен, бо́льшую часть времени посвящал охоте или рыбной ловле, в зависимости от времени года. Другая ферма была поменьше, и хозяйство здесь велось лучше. Она называлась Пинчфилд. Эта ферма принадлежала мистеру Фредерику, человеку упрямому и ловкому. Он бесконечно судился с соседями и, как рассказывали в округе, умел сорвать крупный куш. Словом, оба так ненавидели друг друга, что даже угроза собственным интересам вряд ли заставила бы их о чем-либо договориться.

Их обоих, конечно же, сильно напугало Восстание на ферме Джонса, и они опасались, как бы их скотина не узнала об этом слишком много. Поначалу они делали вид, что их смешит сама мысль о том, что животные могут управлять фермой. Две недели, утверждали они, и все будет кончено. Они распространяли слухи о том, что животные на Господском Дворе (фермеры упорно говорили «Господский Двор», они не желали даже слышать название «Скотный Двор») бесконечно дерутся друг с другом и одновременно умирают от голода. Но время шло, и, поскольку никто из обитателей Скотного Двора не сдох от голода, Фредерик и Пилкингтон, что называется, сменили пластинку и начали разглагольствовать о полном моральном разложении скотов. Уверяли всех, что на ферме животные поедают друг друга, пытают собратьев раскаленными подковами и бессовестно обобществили самок. Вот к чему приводят попытки восстать против природы, поучали Фредерик и Пилкингтон.

Однако этим рассказам верили отнюдь не до конца. Смутные, порой преувеличенные известия о чудесной ферме, где животные прогнали людей и взяли управление на себя, гуляли по стране и весь год вызывали в сельской местности волну неповиновения среди домашнего скота. Быки, славившиеся послушанием, вдруг становились дикими, овцы ломали загоны и поедали клевера, коровы опрокидывали подойники, а кони не только отказывались брать препятствия, но и сбрасывали наездников. Кроме того, повсюду разошлась не только мелодия, но даже и слова песни «Скоты Англии». Она распространялась от фермы к ферме с удивительной быстротой. Люди с трудом скрывали бешенство, сдерживали свою ярость, когда слышали эту песню, хотя и убеждали себя притворно, что слова ее просто смешны. Что возьмешь со скотов, говорили они, хотя и от них трудно ожидать такой откровенной ерунды. Впрочем, если удавалось поймать животное, распевающее эту песню, тут же следовала немедленная порка. Но песня жила. Черные дрозды насвистывали ее, сидя на живых изгородях, голуби ворковали, спрятавшись в листьях вязов, она вплеталась в шум кузни и в звон церковных колоколов. И стоило людям услышать ее, они втайне начинали трепетать, потому что слышали в песне пророчество своей грядущей гибели.