Разорвать тишину - Гаврилов Николай Петрович - Страница 46

В жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Безмолвно летит где-то в небе всадник на вороном коне, имеющий меру в своей руке, и в этой мере наши слезы. Вышедший к Петрову скиту на день раньше, Кузьмич, собирая дрова для печки, заметил далеко в болоте мерцающий огонек их костра, вернулся в избушку, взял ружье, проверил, надежно ли привязана лошадь, и через два часа нашел в тумане неподвижно лежащих на снегу мужчину, женщину и маленького мальчишку. Еще одна девушка, почти подросток, сидела возле костра и без всяких эмоций смотрела на появившегося из другого мира человека, блестя белками глаз на истощенном, черном от болотной грязи лице. Она не плакала и не радовалась, словно все ее чувства давно закончились, исчерпав себя за коротенький отрезок прожитой ей жизни. Их путь к этой встрече был отмечен двумя березовыми крестиками, и она решила жить только для того, чтобы помнить об одном из них. Ведь пока мы помним, ушедшие живут вместе с нами.

— Вы из фактории? — не узнавая своего голоса, тихо спросил Кузьмич, пораженный страшными следами голода и чудом появления этих людей за пятьдесят верст от места их высадки. — Еще кто-нибудь спасся?

Девушка отрицательно покачала головой, и вдруг, впервые за много дней, в ее зеленых глазах блеснули слезы. Но она так и не заплакала. Мы такие, какими нас видят другие, и если она для кого-то представлялась принцессой, то значит, она была ей, а принцессы никогда не плачут.

К утру охотник перетащил всех в скит, жарко натопил печь и приготовил отвар из вяленого мяса. Алексей еще раз пришел в себя, когда охотник нес его на плечах в темноте по самой кромке последнего болота. Верхняя пуговица пропитанного грязью пальто больно врезалась в горло. Да еще какая-то липкая мокрота наглухо обложила легкие, от полного истощения они распускались, как нитки, и совершенно не давали дышать. Он попытался что-то сказать, хрипнул и снова потерял сознание.

Если человек не помнит, как он рождается, кто сказал, что он будет помнить момент своей смерти? Когда Алексей открыл глаза, он увидел низкий закопченный потолок, мерцающий по бревенчатым стенам огонь печи, и топчан, на котором лежали его жена с сыном, и еще кто-то знакомый, с закрытым пальто лицом. Возле каменной печки, согнувшись, сидел незнакомый бородатый человек в овчинной безрукавке и шевелил поленом пылающие дрова. В углу тускло светилась позолотой старая икона с темным ликом неизвестного святого, там же находились немая девушка, имени которой он почему-то не помнил. Приподнявшись на локтях, Алексей без усилий встал с топчана и вышел в темноту за дверь. На его душе было светло, строго и немного грустно, словно туда пришло утро ранней осени. Страха за родных больше не было. Откуда-то он знал, что с ними все будет хорошо, потому что только на этом и стоит мир.

Не заметив порога, Измайлов спокойно вышел на крыльцо и долго смотрел на западную часть неба, словно хотел в последний раз увидеть затерянную среди речных пространств пологую гряду с часовней на вершине, где сейчас умирали знакомые и незнакомые люди. Не отмеченная ни на одной карте мира, гряда темной стеной встала на их жизненном пути, но почему и зачем все так получилось, уже было неважно.

Если бы он был одним из героев, о которых читал в детстве, он бы уговорил монаха Досифея и многих других пойти с ними, он бы обязательно сделал так, чтобы Миша и несчастливая актриса, оставленные на вечное одиночество где-то в болотах, остались живы. Но он был обычным человеком, кого не заметишь в толпе, обычным доктором без места, которого забывают, как только больше не болит. Что он вообще знал об этой жизни, кроме того, что своих не бросают? Ничего.

Рядом с вековым дубом появилась фигура человека с расшитым крестами куколем на голове, и Алексей понял, что ему надо идти вместе с ним.

Санька тоже на минутку пришел в себя и сквозь пелену сумрачного тумана увидел склоненное над собой незнакомое бородатое лицо. Через два дня он узнает о смерти отца и будет, воя, как волчонок, раскапывать руками его могилу. Но Кузьмич уведет его обратно в скит и уложит на топчан рядом с мамой. Мама тоже поправится, спустя неделю они вместе с охотником покинут торфяники и, в конце концов, их отправят по месту высылки в Иркутск. Немая бродяжка куда-то исчезнет. По правилам того времени, их всех, вместе с охотником, проще было бы расстрелять как ненужных свидетелей, но не мерой Господь творит чудеса. Один из чекистов, к которому попадут их документы, то ли от жалости, то ли от занятости, не станет докладывать своему начальству, и просто выпишет Измайловым новые проездные документы. Потом будет война, много всего еще будет, и воспоминания о детстве потускнеют и станут потихоньку опускаться в глубины памяти, оставляя на поверхности только самое важное. Но это все будет потом. А пока он видел склоненное над собой бородатое лицо и слышал чужой рокочущий голос, звучащий откуда-то из другого мира.

— Оно и понятно, привезли сотни, а вышли вчетвером… Как же вы смогли по болотам пробраться?.. Ты попей отвара, попей… Как-будто чувствовал, что вы к скиту выйдете, прямо места себе не находил, пока сюда не пришел… Словно в душе стучался кто-то. Вот чудо, так чудо, что вас живыми нашел… Эх, сейчас бы свеклы отварить, чтобы кровь восстановилась…

Дней жизни нового поселения в районе устья Назино было всего три месяца. Мелькнуло и исчезло в грозах короткое сибирское лето, над болотами полосами пошли осенние дожди, а потом полетел и мокрый снег. В северных широтах весна всегда приходит поздно, а осень наступает рано. К сентябрьским морозам, когда вода в реке стала молочно-белой от шуги, а над бескрайними болотами замели метели, на гряде не осталось ни одного поселенца.

Сильный ветер с Оби насыпал сугробы, заметая поземкой черный пепел потухших костров, бревенчатые стены часовни и объеденные песцами трупы людей. В ясную морозную погоду в шапках сверкающего на солнце снега неподвижно стояли сосны, повсюду виднелись цепочки лисьих следов, и иногда, в звенящей тишине, возле пустых шалашей слышался скрип снега, словно призраки лежащих под сугробами поселенцев до сих пор ходили смотреть, не видно ли дымков на замерзшей Оби.

А когда на реке отгремел весенний ледоход, в заброшенную факторию на двух баржах приехала комиссия из краевой администрации. Еще с палубы представители разных ведомств пытались разглядеть на берегу пологой возвышенности хоть какие-то признаки жизни, но ничего не заметили. Черно-белый от снега угрюмый холм был пуст.

На кладбище непроизвольно стараются не шуметь. Члены комиссии тихо, стараясь даже не скрипеть снегом, обходили развалины старых построек, с удивлением рассматривая пустые шалаши, вырытые на берегу землянки и следы обложенных камнем кострищ. Один из приехавших, одетый в белый полушубок мужчина с кобурой на портупее, нашел развешенные на ветвях деревьев заскорузлые от крови тряпичные узелки. В них раньше хранилось человеческое мясо, которое людоеды старались подвесить повыше от земли, чтобы оно не досталось песцам.

— Да, весело здесь было… — негромко сказал он, показывая остальным свою находку.

Почти повсюду комиссия находила оттаявшие от снега и льда человеческие останки. Время и лисы сделали их неузнаваемыми, и уже невозможно было различить, где находятся кости жены инженера, которая сразу после ухода Измайловых начала заговариваться, словно ее сознание стало жить отдельно от тела, и все сидела и смотрела на небо, провожая взглядом бегущие на юг белые кучевые облака; а где кости монаха Досифея, до конца оставшегося верным своей вере. Позднее команды двух барж по приказу председателя комиссии насчитали по всей гряде останки чуть больше пятисот человек и закопали их на восточном берегу. Остальных сочли погибшими в болотах.

Что происходило в фактории на самом деле, так никто никогда не узнал. Не осталось свидетелей. Хотя, говорят, что одного выжившего представители краевой администрации все-таки нашли. Страшный, черный, дикий, с выпавшими от цинги зубами, непонятно как сумевший пережить почти год одиночества, он хрипел и царапался, пока его вытаскивали из тесной, как щель, землянки на берегу затоки. Выживший давно сошел с ума, потому что питаться человеческим мясом и оставаться в здравом рассудке невозможно.