Стиратель (СИ) - Каляева Яна - Страница 13

Из леса тропа вывела на вырубку, довольно обширную и, судя по всему, свежую — листва на срубленных ветвях кое-где только начала засыхать. Что же, это объясняет, почему обезьяны, в норме довольствующиеся охотой на мелких грызунов и птиц, стали нападать на людей — их ареал обитания сузился, и они потеряли кормовую базу. Видимо, расширение своего жизненного пространства за счет вытеснения других видов — неотъемлемое свойство человека во всех мирах. Но для меня это хорошие новости — значит, до жилья недалеко, а где люди, там и еда, остальное приложится… Желудок требовательно заурчал, выражая согласие с этим утверждением.

День начал клониться к вечеру, когда я увидел на горизонте россыпь бревенчатых домиков. Над печными трубами поднимался дымок. Ну что же, дивный новый мир, я готов к встрече с твоими разумными обитателями. Робинзон выходит к своим Пятницам.

Глава 6

Не последний на свете низший

— Доброго дня! Подскажите, как найти вашего старшего?

Такой оказалась первая фраза, произнесенная мной вслух в новом мире. Впечатляющего эффекта она не произвела: щуплый паренек, ковыряющий вилами кучу соломы, глядит на меня без особого интереса и машет рукой куда-то в сторону амбаров.

Там, среди аккуратно увязанных снопов колосьев, стоят пять мужиков. Старший наполовину седой, у младшего только начали пробиваться усы, но с первого взгляда на их угрюмые грубоватые лица становится ясно, что они близкие родственники, вероятно — братья. У каждого в руках палка. на конце которой на сыромятном ремне болтается еще одна. Переводчик услужливо подсказывает, что на русском это называется «цеп».

Старший из братьев примечает меня и неторопливо подходит:

— Кто такой будешь? Какими судьбами? Чего у нас надобно?

Приветствия, видимо, по сельскому этикету считаются излишеством. Хорошо хоть переводчик мой с небрежной речью деревенщины справляется приемлемо, я сразу все понимаю.

— Бродячий лекарь я. Хочу предложить вам свои услуги. За умеренную плату.

Мужик оценивающе смотрит на меня. Почти слышу, как в его мозгах проворачиваются шестеренки. В конце концов он соображает, что особого спроса на труд целителя в этой глуши нет, потому мне можно много не платить.

— Да мы тут на здоровье не жалуемся, хвала Высшим, — говорит он наконец. — Разве что когда спину у кого ломит или, бывает, живот прихватит… Потому работы немного для тебя, бродячий лекарь. И заплатить мы тебе не можем, сами едва концы с концами сводим. Ежели согласишься помочь нашим недужным за кров и стол…

— А сколько вас здесь человек?

— Без малого шесть десятков. Нас пятеро братьев, да семьи наши, да работники.

— И ведь у каждого, если подумать, хоть какая-то хворь сыщется? Я всем помочь не обещаю, но что смогу, то сделаю для каждого. Стоят мои услуги дорого, но вам я готов пойти навстречу…

Удивительно, вроде бы этот сельский детина ничем не напоминает щуплого Автократыча, а взгляд у него сейчас точно такой же, как у нашего завотделением, когда он объясняет, почему в этом квартале урезаны премии.

— Дак у нас и денег-то нет. Мы подать только уплатили и на следующую копим… Могу тебе предложить пять монет.

Знать бы еще, много это или мало… то есть ясно, что мало, но насколько?

— Десять монет. И еще вы меня довезете до города.

— Далековато будет…

— Такова моя цена.

Детина чешет в затылке:

— Лады, все равно сыр на рынок везти. Довезем тебя до Пурвца. Пурвц — всем городам город. И семь монет сверх того. Идет?

— Идет…

Не в том я положении, чтобы торговаться.

— Тогда обожди малость, мы с братьями молотьбу как раз заканчиваем…

Возвращается к своим. Все берутся за цепы. Командует:

— Ну что, мужики, дружно начали!

Братья стучат цепами по рассыпанным колосьям на удивление слаженно, будто детали часового механизма. Сажусь на солому, вытягиваю усталые ноги и любуюсь тем, как другие работают.

Примерно полчаса спустя иду следом за братьями к большому дому. Как я понимаю, там живут они сами, их жены и россыпь разновозрастных потомков — старшие уже со своими мужьями и женами, младшие еще в люльках. Женщины здесь носят закрытые платья в пол и тёмные платки, закрывающие волосы и шею, и старательно прячут глаза, так что если я в глубине души надеялся пофлиртовать с раскованной селянкой, лучше об этом забыть. Ничего, авось в городе больше разнообразных возможностей — и в этом плане тоже.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Братья спорят, с кем я должен есть: с работниками, потому что работник, или с хозяевами, потому что гость? Старшой принимает решение в мою пользу, и меня приглашают в дом, где живет вся эта семья, размерами вполне тянущая на небольшой колхоз.

На ужин подают похлебку из такого же гороха, как тот, что был у меня в хижине. В ней плавают огрызки овощей, но, к моему разочарованию, ни волокна мяса. Порции скудные, хотя мне положили столько же, сколько другим мужикам — женщинам и детям полагается в два раза меньше еды. А я-то за этот долгий день уже раскатал губу на деревенские харчи, представляя себе розоватые ломтики сала и запеченную курочку… В конце ужина торжественно выносят покрытое расшитым полотенцем блюдо, но это не мясо — хлеб. Глава семьи лично делит его на всех, и кусочки оказываются такие тонкие, что через них можно было бы читать газету, если бы тут были газеты. Раз так питаются хозяева хутора, то что же остается работникам…

Спят все там же, где ели — отдельных комнат не предусмотрено. Судя по обильной копоти на бревенчатых стенах, зимой здесь топят по-черному. Повезло мне с временем года. Все шустро распределяются по лавкам, поверхности печи и просто на полу. Жена старшого указывает мне свободный кусочек лавки и выдает куцее одеялко. Кто-то долго ворочается, хнычет младенец, дети постарше громким шепотом ругаются за место на перине. Наконец все успокаиваются, и я надеюсь, что наконец-то усну… Не тут-то было.

— Ну что, мужики, дружно начали! — командует старшой вполголоса.

Что они собираются начинать в ночи? Это становится ясно через минуту, хоть я и не сразу могу поверить в такую простоту нравов. Ну да, ведь у каждого брата по жене… Как и при молотьбе, они двигаются в едином ритме. Дом содрогается в такт их движениям. Со всех сторон доносится хеканье, уханье и сопенье. А вот чего нет, так это женских стонов — видимо, в этом обществе женщина избавлена от обязанности имитировать оргазм.

Как бы ни хотелось выйти во двор и переждать там эту простодушную оргию, но народ в избе лежит слишком плотно, обязательно на кого-нибудь наступлю. Обещаю себе, что как можно скорее выберусь в город, в цивилизацию, подальше от незамутненных деревенских обычаев. Только сперва нужно отработать проезд.

Завтрак оказывается таким же скудным, как ужин, разве что порции чуть больше. Для приема пациентов мне выделяют пустующий амбар — ну, хоть какая-то приватность. Из материалов удается выпросить у хозяюшек кипяченую воду, чистые тряпицы и серое мыло, сваренное из золы. Слово «спирт» в этом языке есть, но деревенские его не понимают. Использовать отвары растений не решаюсь, потому что местной ботаники не знаю. Глупо будет для лечения запора выдать кому-нибудь смертельный яд.

Как и следовало ожидать, старшой вчера изрядно приврал, когда говорил, что на здоровье они тут не жалуются: у каждого из полусотни обитателей хутора, включая его самого, нашлись какие-то болячки, свежие или застарелые. Со многими из них довольно успешно справляюсь — при помощи Тени, подручными средствами или их сочетанием: вправляю вывихи, срезаю мозоли, ставлю блокаду в районе образования грыжи, устраняю воспаление в зубных каналах. Примерно половина пациентов уходит от меня если не исцеленными полностью, то по крайней мере существенно более здоровыми.

Похоже, дивный новый мир повлиял на мои целительские способности благотворно. Дома и подумать не мог о том, чтобы взять на себя такую нагрузку. Изрядно помогают золотые искры, которые я обнаружил в собственной ауре; они усиливают и ускоряют любые воздействия. Не знаю, прежде их не было или я просто не мог их увидеть? Восприятие в Тени обострилось, теперь я различаю куда больше оттенков и деталей. Если раньше все цвета воспринимались как очень блеклые, едва различимые, то теперь ясно вижу в аурах людей зеленые нити: у почти здоровых — яркие и прочные, у больных — слабые и бледные.