Щепа и судьба (СИ) - Софронов Вячеслав - Страница 61

Когда великого Исаака Ньютона на склоне лет спросили, кем он себя ощущает, совершив столь значимые для мира открытия, то, знаете, что он ответил? Смысл сказанного им сводился примерно к следующему: я всего лишь маленький беспомощный мальчик, сидящий на берегу океана и бросающий в него камушки. Только ум гения способен осознать, насколько мы ничтожны перед законами природы! И как мало открыто нам, неразумным. А еще в приведенном высказывании усматривается тот самый верховный запрет на бесконечность познания. Как Ксанф, хозяин мудреца Эзопа, не мог выпить на спор море, так и мы вряд ли когда постигнем все законы природы.

Итак, примем за аксиому: запрет на познание существует! И спорить на этот счет бессмысленно. А временами даже опасно. Переходя на тему сугубо литературно-сочинительскую, скажу, определенный запрет присутствует и в любом виде творчества. Он есть. И пусть многие не желают видеть плотно закрытую перед нами дверь с находящейся внутри тайной. Не будем называть вслух имена уважаемых авторов, пытавшихся хоть в щелку заглянуть за ту дверь и поведать читателям, что там находится. Попытки их, так или иначе, заканчивались обычно плачевно. Плохо им приходилось после этого. И жизнь становилась не в радость. А обратного хода уже не было.

Как не вспомнить все ту же поговорку: не буди лихо… Мистика? Да нет, самая обычная реальность. Мы часто усматриваем мистические проявления в непонятых нами явлениях, вещах, выражениях. Та же крылатая фраза о том, что «рукописи не горят» —, если вдуматься, несет в себе совсем иной смысл, чем может показаться после первого ее прочтения. Вдумайтесь: сгореть может бумага, но идеи, изложенные на ней, а самое главное — герои останутся жить среди нас. Другое дело героев тех надо сочинить и тогда лишь они обретают возможность стать полноправными членами человеческого общества. А что есть бумага? Ее можно сравнить с рушником, на котором Спаситель оставил свой Образ. Именно образ и дано нам видеть. Так в чем здесь мистика?

Но вернемся к сюжетам, рождавшимся во мне той памятной весной. Признаюсь, непосредственно подтолкнул меня к воплощению деревенских быличек и побасенок в качестве литературного сочинительства один непростой старичок, живший когда-то в той деревеньке, где я с некоторых пор основал свою сельскую резиденцию.

Дедок тот изредка наведывался из города пожить на воле подальше от своих деток, там мы с ним и познакомились. Прошел он и тюрьмы, и лагеря, пересылки разные в жутко-кошмарные репрессивные времена. Потом уже, освободившись, как и все сельские мужики, работал и конюхом, и трактористом, в бригадиры и счетоводы не лез, а потому благ материальных не скопил, о чем немало не жалел.

Более всего поражала меня в нем некая отрешенность от происходящего, словно он давно перешагнул черту, отделяющую всех нас от вечности, и смотрел уже как бы из своего далека. Но и привычного уныния людей, судьбой потрепанных, покореженных, в нем не ощущалось. Его обычно заросшее недельной щетиной лицо с глубокими морщинами на щеках было всегда как бы изнутри освещено детской полуулыбкой. Да и сам он выражал ежеминутную готовность к общению с первым встречным. При всем том его любимая присказка звучала примерно так: «Мне бы еще одну жизнь кто предложил — отказался б… Ничего в ней, жизни этой, антиресного нет и быть не может…» Одно слово, не так прост оказался тот дедок, как может показаться на первый взгляд.

У меня создалось впечатление, будто бы он сам верил во все эти небылицы, что время от времени ни с того ни с сего вдруг начинал рассказывать без какой-либо связи с темой нашей беседы. При этом он таинственно понижал голос и хитро щурил по очереди то один, то другой глаз, слезящийся от табачного дымка, струящегося из неизменной цигарки в уголке рта. Получалось, будто бы во всех его бедах виноваты таинственные существа, обитающие рядом с нами: и молоток-то у него домовой спер, и банница тазик с водой перевернула, и леший в лес не пустил, и еще много чего для современного читателя нереального, фантастического пришлось мне услышать и впитать в себя. Но что интересно, и мысли не было усомниться в услышанном или обвинить рассказчика в клевете и умопомешательстве. Россказни те воспринял точно так же, как пересказ бывалого курортника о поездке в санаторий или еще там куда. Может, вся причина заключалась в том, что в ту сладостную пору хотелось верить во все чудесное и несбыточное, а тем более запретное, о чем дед напоминал после каждого своего сказания: «Ты гляди, милок, никому не сказывай о том, что я тебе тут поведал». Куда там! Разве кто-то из нас удержится, чтоб не раскопать клад, если почти точно знает, где он запрятан. И никакие уговоры о подстерегающих опасностях и страшных последствиях не подействуют. Так и ваш покорный слуга не внял мудрым советам старого человека и при первой возможности раскрыл сундук Пандоры, обитатели которого, обретя свободу, тут же поселились близехонько от их освободителя и, как понимаю, до сих пор время от времени дают о себе знать. Но и об этом речь впереди.

Возможно, именно тогда, почувствовав интерес к своим, так сказать, персонам, они каким-то непонятным нам, людям, образом начали влиять не только на ход моих мыслей, но и на всех, кто оказывался так или иначе участвующим в происходящих событиях. И внутри меня родилась несравнимая ни с чем радость от предстоящей работы над очередным сочинением, где главными героями должны стать мифические существа, обычно именуемые как нечистая сила. И не хотелось думать ни о каких запретах, выдуманных кем-то, и само будущее виделось сказочным, искрящимся, как новогодняя елка с лежащими под ней подарками. И сам себя ощущал этаким былинным богатырем, которому не страшны никакие темные силы и вражеские наветы, словно кто окатил меня живой водой, защищающей от всех бед и напастей.

Если бы мне пришлось сейчас вновь стоять на перепутье, решая, писать ли о тех странных существах и хорошо зная, какие испытания придется пережить после, то ни на минуту не задумался и повторил бы сделанное. Поскольку всякий автор готов пожертвовать собой во имя нового сюжета, и пока он в состоянии быть первооткрывателем, вправе называть себя человеком творящим, на которого вековые запреты не распространяются. А вправе ли он совершать подобные поступки, решать лишь ему одному и никак иначе.

И виделось оно мне весьма своеобразным, совсем не таким, как описано в многотомных трудах историков, а по большей части мистически-чудесным, загадочным, сказочным, где человек и шагу сделать не мог, не столкнувшись то с лешим, то с чертом или иной нечистью. Это потом уже после всеобщего разоблачения всего божественного и чудесного вместе с Богом стали отрицать и всех недругов рода человеческого, сделав их предметом насмешек и неверия. А они как жили — так и живут и никуда уходить от нас не собираются. И объяснения наши всему непонято-загадочному стали строиться на физико-математических законах, согласно которым нет ни рая ни ада, ни существ, что испокон века жили рядом с людьми и те нашли вполне приемлемые способы для совместного существования с ними. И большинство сказок слагалось о борьбе тех или иных героев с этими самыми силами. Но вот сказки остались, а образы, в них присутствующие, оказались вне закона. И никто пока что отменять его не собирается. Нет леших, домовых, русалок, змеев летающих, и все тут. И быть не может. Как говорится, начальству виднее, но у меня на этот счет со временем сложилось собственное мнение. Вот его-то мне и хотелось изложить, высказать в очередной нерожденной пока книге. И будущие герои ее были от того в полном восторге и подавали мне всяческие знаки, мол, давай, пиши, работай, а уж мы чем можем, тем непременно поможем.

От фабулы к замыслу и свершению

Если вы посчитаете или там предположите, что после этого началась моя так называемая творческая стезя, то ха-ха! Ошибаетесь… Примерно так же ошибся известный мореплаватель, попутав материки, а чтоб как-то выкрутиться, назвал их население практически одинаково, за что мы его почему-то до сих пор горячо славим и едва ли не боготворим. Берег, к которому прибило меня, был давненько так неплохо обжит и заселен если не аборигенами, то колонистами, считающими его исконно своим и сигналов «sos» не подающими. Впрочем, неосвоенных мест там было предостаточно — живи не хочу. Но законы, существующие на литературном материке, доложу я вам, во многом отличались не только от Моисеевых заповедей, не говоря о заветах Христовых, — возлюби ближнего своего и прочее, — но кое в чем мало соответствовали общепринятым государственным.