Щепа и судьба (СИ) - Софронов Вячеслав - Страница 53

И вот ваш покорный слуга, уподобившись бесстрашному пастуху Давиду, вдруг решил сразиться с всесильным Голиафом Голиафовичем, избравши в качестве оружия не пращу, но собственную рукопись. За результатом можно было даже к цыганке не ходить, а заранее заказывать отходную, именуемую не иначе как панихида. Но уж так устроен наш брат-сочинитель, способный создавать иные миры, прогнозировать чужие судьбы, но нисколечко не заботящийся о своей собственной. Хотя, если разобраться, мое панихидное настроение и закомплексованность на непременном поражении все же были чистой воды бравадой. Когда бы во мне незрел несгибаемый росток уверенности, то нечего, как говорится, и огород городить, бумагу марать и… думать о возвышенном. То есть о благоприятном исходе. А если копнуть поглубже в наше с вами историческое прошлое, то найдется немало примеров, когда гусиное перо оказывалось стократ сильнее и опаснее сотни орудийных стволов. К тому же дело не в результате, важен процесс, поступок, сделанный тобой шаг, а решившись на него, поворачивать обратно как-то не пристало. И он мной был сделан. Пусть пока что мысленно, но… терять мне тогда было абсолютно нечего.

Автор и редактор — братья навек?

Даю честное сочинительское слово в дальнейшем в своем повествовании не вдаваться в анализ и не углубляться в толщу авторско- редакторских довольно непростых отношений. Но не могу и просто пройти мимо того неоднозначного явления, долгие годы служившего не только за страх и деньги, но и по убеждению упомянутому выше Голиафу Голиафовичу — главному хозяину и распорядителю писательских душ некогда существовавшей и ушедшей в небытие страны. Может, когда-нибудь кто-то сподобится написать если не научный, то хотя бы авторский труд-воспоминание, как шел тот самый процесс и влиял на строй, служа одной из подпорок, на которых тот пусть неустойчиво, но долгие годы держался. Вспомнит о бессонных авторских ночах, загубленных годах и редких минутах счастья. Все было: и радость и печаль, скажем, уподобляясь поэтическому ритму собратьев по перу. Кому-то больше, а кому самый чуток досталось познать те перипетии в общении с издательскими кругами. Про себя лично скромно умолчу, но ощущение о происходящем в те годы все же передам как могу.

Понятно, между людьми пишущими (сочинителями!) и надстроечной литературной когортой (редактурой), непосредственными манипуляторами и распорядителями авторской продукции, различие не просто велико, а — немыслимо, измеряемое если не в парсеках, то в единицах преогромных. Всевозможные рассказики, эссе, повестушки и прочая дребедень регулярно ложились, а если быть честным — элементарно швырялись на сугубо бюрократического вида столы, чем-то похожие на почтовые, обшитые дюралью сегменты, где они сортировались, взвешивались и летели кто куда, но каждый своим путем. Насколько мне известно, первоначально согласно раз и навсегда заведенному регламенту проводился их чисто визуальный отбор по именам, известным или же ни о чем редакторским клеркам не говорящим. А уж потом, планово и календарно-согласовано они проглядывались, пролистывались, а некоторые даже и прочитывались чаще всего по принципу, получившему в народе едкое, но правильное название — «диагональный».

С теми, на которых дольше обычного задержался редакторский глаз, начиналась определенная работа: обстружка лишне-неприличной словесной чепухи, вырезка кусков, куда обычно впихивалась излишняя красивость и всяческие размусоливания о смысле жизни, земном предназначении человека или открытоплебейские признания в любви автора к партии и всем, кто выше его по штату, рангу и положению. Нет, если в меру, то ради бога, но не на пол же романа… И наконец, шла элементарная работа над орфографическими, стилистическими и прочими ошибками, которых даже маститые авторы допускали в силу своей повсеместной безграмотности великое множество. Лишь после того общипанная и нашпигованная соответствующей начинкой вещица, словно праздничный гусь подавалась на стол к главному редактору, тот, коль доверял своим нижестоящим по чину редакторам, ставил на ней свою неподражаемую визу-закорючку, и о дальнейшей судьбе той рукописи можно было почти что не беспокоиться. Случались, естественно, разные там непредвиденные казусы, но от них мало кто застрахован.

Но давайте чуть задержимся на личности того самого рядового литературного редактора, от мнения-решения коего и зависела главным образом судьба новорожденного. Скажите, вы знаете, кто такой литературный редактор, чьих руках не только судьба вашей рукописи, но, как ни крути, и ваша собственная? Нет, вы наверняка не знаете, кто это такой!

Так я вам скажу. Это виртуоз своего дела, который как умелый портной может и должен из куска материала не всегда лучшего качества, а часто не соответствующего быстро текущей литературной моде скроить и сшить костюм, платье, шинельку, соответствующую общепринятым мировым параметрам. Уточним. То может оказаться свадебный девственно-беспорочной наряд в соответствии со статусом автора; или же элегантный сюртук для выхода в свет седому и заслуженному генералу, а то и богатая шуба с меховой подкладкой для человека известного, без которой тот при его летах и положении вряд ли будет воспринят высокой общественностью так, как ему желается. В любом случае с редактора-закройщика главный спрос и свои претензии можете адресовать лично ему. Впрочем, благодарности в случае успеха все по тому же адресу.

Рядовой редактор-портной не только обязан был придать элегантный вид всей этой литературно-бумажной массе, снабдив ее рюшечками-рецензиями, огромной брошью вступительной статьи уважаемого человека. Именно он обязан проследить, чтоб после пошива очередного литературного опуса подкладка не высовывалась из-под подола и один рукав не оказался короче другого и читался тот шедевр как продолжение начатой во времена оные исключительно социалистической и конечно же народной! эпопеи. Повторюсь, главной его задачей оставалось устранение идейно-политической диверсии. Он мог по собственному и лишь ему понятному усмотрению поменять местами главы, изменить название приглянувшегося ему творения, урезать любое количество текста, отчекрыжив по живому энное количество текста как известных, так и безымянных авторов во имя сохранения наиглавнейшего — идейной подоплеки. И спорить с ним ты не имел не только права, но и возможности. Так бессмысленно спрашивать у Бога: за что ты так жестоко обошелся со мной? То его право…

Редактор мог все!!! Как тот врач, отправивший больного в морг и не желавший слушать на этот счет никаких возражений. Вот он-то и был Бог-Прародитель, без которого ни одно литературно-журнальное чтиво не могло найти путь к грохочущим день и ночь типографским станкам.

И еще. Литературный редактор мог оказаться человеком пьющим, даже запойным или же мамашей, обремененной пятью орущими сорванцами, а то и вовсе бабкой с клюкой, не признающей ничьих авторитетных советов и посылающей всех по известному не только в народе адресу; или, свят-свят! — даже беспартийным. Но одним неотъемлемым качеством он должен был обладать несомненно: чутьем виртуоза-минера, который едва ли не за версту чует в любом самом безобидном на вид произведении идеологическую мину. В том заключалась его наипервейшая обязанность, и любая ошибка каралась если не смертью, то загубленной навсегда карьерой. Но это отдельная тема для разговора, касаться которой всуе просто не хотелось бы…

О роли рядового Башмачкина в литературном процессе

Сказавши о своей возлюбленной Фабулиночке и о том, куда это чувство меня завело, самое время посетовать на свою собственную судьбу, человека, занявшего очередь в нескончаемый поток желающих стать полноценными авторами, то есть оказаться в числе напечатанных, иными словами, опубликованных (избранных!) и тем самым поимевших незыблемый статус творца слова.

Не зря сказано мудрым человеком, что лишние знания лишь усугубляют вселенскую скорбь. Сколько раз мне затем пришлось убедиться в полном бессилии, бесправии и ничтожности автора- сочинителя. Знать бы тогда всю эту причудливую издательско- людоедскую систему — ни-ни и сам бы шарахался от чистого бумажного листа как от прокаженного и детям заказал гнать от себя даже мысль и наивное желание стать литераторами. Но в ту пору прекрасную мне, желторотому сосунку, и дела не было до тех внутренних харизматических и полиграфическо-издательских процессов. И слава богу.