Солдатская награда - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 58

Они сидели, тихо переговариваясь. Трава посырела от росы, и Маргарет почувствовала эту сырость сквозь тонкую кожу туфель. Внезапно из-за угла выбежала Эмми и, взлетев по ступенькам, метнулась в дом, стрелой в темноте.

– Господи, что такое… – начала было миссис Мэгон, но тут они увидели, как Джонс, похожий на толстяка-сатира, выскочил, безнадежно отставая от нее. Заметив их, он сразу замедлил бег и подошел к ним, уже как всегда, небрежно, вразвалку.

Глаза у него были спокойные, прозрачные, но Маргарет слышала, как тяжело он дышит. От смеха она сначала не могла выговорить ни слова, потом с трудом сказала:

– Добрый вечер, мистер Джонс!

– Слушьте, с чего это вы?.. – с любопытством опросил Гиллиген.

– Не надо, Джо, – остановила его миссис Мэгон.

Глаза Джонса, прозрачные и желтые, непристойно-греховные, как у козла, оглядели их обоих.

– Добрый вечер, мистер Джонс. – Ректор вдруг очнулся, заметил его. – Опять гуляете, а?

– Бегает! – поправил Гиллиген.

И ректор переспросил:

– А? – и поглядел сначала на Джонса, потом на Гиллигена.

Миссис Мэгон указала на стул:

– Присаживайтесь, мистер Джонс. Вы, должно быть, несколько утомились, не так ли?

Джонс с трудом оторвал глаза от дома и сел. Парусина провисла под его тяжестью, он привстал и повернул кресло так, чтобы видеть сонный фасад ректорского дома. Потом снова сел.

– Послушайте, что это вы делали? – спросил его Гиллиген.

Джонс глянул на него бегло, хмуро.

– Бежал! – отрезал он и снова уставился на темный дом.

– Бежали? – повторил священник.

– Знаю, что бежали, отсюда видал. Я вас опрашиваю: с чего это вы побежали?

– Хочет довести свой вес до нормы, быть может, – заметила миссис Мэгон со скрытой иронией.

Джонс уставился на нее желтым глазом. Сумерки быстро сгущались. Джонс казался бесформенной, толстой грудой в своем светлом спортивном костюме.

– Может, я себя до чего-нибудь и довожу, только не до брака.

– Я бы на вашем месте не говорила так уверенно, – возразила она, – такое ухаживание, пожалуй, доведет вас до чего угодно!

– Да уж, – поддержал ее Гиллиген. – Но если вы таким способом пытаетесь раздобыть себе жену, так лучше сватайтесь еще к кому-нибудь, только не к Эмми. Пока вы ее поймаете, вы превратитесь в тень. То есть, если вы за ней собираетесь бегать на своих на двоих, – добавил он.

– О чем это вы? – опросил ректор.

– А может быть, мистер Джонс только собирается написать стихи. На собственном опыте, так сказать, – проговорила миссис Мэгон. Джонс пристально взглянул на нее. – Про Аталанту, – добавила она.

– Атланта? – повторил Гиллиген. – А при чем тут город?..[22]

– Попробуйте в следующий раз золотое яблочко, мистер Джонс, – посоветовала она.

– Или горсточку соли, мистер Джонс, – тонким фальцетом пропищал Гиллиген. Потом, уже своим естественным голосом, спросил: – Но при чем тут Атланта?

– Или клубничку, мистер Гиллиген, – злобно сказал Джонс. – Но так как я не Господь Бог…

– Вам сказано: заткнитесь! – грубо оборвал его Гиллиген.

– В чем дело? – спросил ректор.

Джонс неуклюже повернулся к нему.

– Мы о том, сэр, что мистер Гиллиген находится под впечатлением, будто его остроумие столь же важно для меня, как мои поступки для него.

– Ну, нет! – горячо запротестовал Гиллиген. – У нас с вами и мыслей общих нету, уважаемый!

– А почему же нет? – заметил ректор. – Вполне естественно, что и поступки и мысли человека так же важны для других, как для него самого.

Гиллиген напряженно старался понять, о чем речь. Все это было для него путаницей, неразберихой. Но сам Джонс был реальным, осязаемым, и он уже нацелился на Джойса.

– Разумеется, – покровительственно согласился Джонс. – Существует сродство между всеми выразителями человеческих поступков, мыслей и чувств.

Наполеон считал, что его поступки важны для всех. Свифт – что его чувства важны для всех, а Савонарола – что его вера важна для всех. И так оно и было. Но сейчас мы обсуждаем мистера Гиллигена.

– Слушьте… – начал Гиллиген.

– Очень удачно, мистер Джонс, – пробормотала миссис Мэгон. В темноте треугольником белели ее воротничок и манжеты. – Воин, монах и диспептик.

– Слушьте, – повторил Гиллиген. – А кто ж это Свифт? Чего-то я тут не понял, не дошло.

– В данном случае, по его собственному утверждению, Свифтом является мистер Джонс. А вы – Наполеон, Джо.

– Он-то?

– Какой же он «свифт»?[23] Даже девицу догнать не может. Вон как Эмми его загоняла! Вы бы себе велосипед купили, – посоветовал Гиллиген.

– Вот вам и ответ, мистер Джонс, – сказал ректор.

Джонс вглядывался в неясную фигуру Гиллигена с той неприязнью, с какой фехтовальщик смотрел бы на обезоружившего его крестьянина с вилами.

– Вот как влияет общение с духовенством, – сказал он ядовито.

– Что такое? – опросил Гиллиген. – Может, я что нехорошо сказал?

Миссис Мэгон наклонилась к нему, потрепала по плечу.

– Нет, вы все сказали правильно, Джо. Вы – молодец.

Джонс свирепо насупился в темноте.

– Кстати, как поживает сегодня ваш супруг? – спросил он.

– Все так же, благодарю вас.

– Значит, семейная жизнь на него не повлияла? (Но она не сочла нужным ответить. Гиллиген настороженно следил за ним.) – Нехорошо, нехорошо. Вы ведь ожидали великих перемен от брака, так как будто? Что-то вроде чудодейственного омоложения?

– Слушьте, вы бы лучше помолчали! – сказал Гиллиген. – И чего это вы треплетесь?

– Ничего, рыцарь Галаад[24], ровно ничего. Я просто вежливо поинтересовался… Это доказывает, что даже когда человек женится, все его неприятности продолжаются.

– Значит, вам и беспокоиться нечего, никаких неприятностей у вас не будет! – сердито сказал Гиллиген.

– Как?

– А так, что если вам будет везти, как до сих пор везло – дважды, насколько мне известно…

– Один раз ему не повезло не по его вине, Джо, – сказала миссис Мэгон.

Оба посмотрели в ее сторону. Опрокинутое небо светилось тихим рассеянным сиянием, без теней, и ветви деревьев казались недвижными, как кораллы на дне теплого тихого моря.

– Мистер Джонс говорил, что ухаживать за мисс Сондерс – значит раздваиваться. Это как же?

– Мне объяснить, мистер Джонс, или вы сами окажете?

– Пожалуйста! Вы все равно сами хотите объяснить!

– Раздваиваться, Джо, – это значит хотеть того, чего невозможно добиться.

Джонс резко встал.

– С вашего разрешения, я удаляюсь, – оказал он со злостью. – Доброй ночи!

– Понятно! – живо согласился Гиллиген, вскакивая. – Я провожу мистера Джонса до ворот. Не то он еще заблудится, попадет по ошибке на кухню. А может, Эмми тоже такая, раздвоенная?

Без видимой спешки Джонс скоропалительно исчез Но Гиллиген тут же бросился за ним. Джонс, почувствовав его дыхание, метнулся в темноту, но Гиллиген настиг его и схватил.

– Душу вашу спасаю! – весело крикнул он. – Можете теперь говорить, что на меня влияет духовенство! – задыхаясь, бормотал он, когда они катались по земле.

Барахтаясь в траве, Джонс ударил его локтем в подбородок и вскочил, а Гиллиген, чувствуя боль в прикушенном языке, прыгнул вслед за ним. Но Джонс убегал все быстрее.

– Научили его бегать, – буркнул Гиллиген. – Напрактиковался с Эмми, видно. Эх, был бы я на месте Эмми. Нет, мне бы его только поймать.

Джонс промчался мимо дома и нырнул в сонный сад. Гиллиген повернул за угол, к притихшей чаще, куда скрылся его враг, но самого врага уже нигде не было. Розы спокойно цвели в ожидании грядущей ночи, гиацинты качали бледными колокольцами в надежде на будущий день. Тьма казалась сном остановившегося времени, пересмешник робко пытался его нарушить, и цветы спали, насторожившись, мечтая о завтрашнем утре. Но Джонс исчез.