Шум и ярость - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 23

– Ух ты, – пробормотал первый.

– Мы и не пробуем уже ее ловить, – сказал он. – Только смотрим, как приезжие бостонцы пробуют.

– А другой, кроме нее, тут рыбы нет?

– Нету. Из этого омута она других всех повыгоняла уженья самое лучшее место ниже, у водоворота.

– А вот и нет, – сказал второй. – У мельницы Бигев два раза больше словишь. – Они поспорили немного – где клев лучше, затем внезапно замолчали и стали глядеть, как форель опять всплывает и как воронка всасывает клочок неба. Я спросил, далеко ли отсюда до ближайшего городка. Они сказали.

– Но к трамвайной линии ближе всего вон туда, – доказал второй в сторону, откуда я пришел. – Вам куда?

– Никуда. Гуляю просто.

– Вы из университета студент?

– Да. А фабрика в том городке есть?

– Фабрика? – Смотрят на меня.

– Нет, – сказал второй, – Там фабрик нету. – Смотрит на мой костюм – Вы что, работу ищете?

– А про мельницу Бигелоу ты забыл? – сказал третий.

– Тоже фабрику нашел. Он про настоящую фабрику спрашивает.

– Чтобы с фабричным гудком, – сказал я. – Тут часового гудка ниоткуда что-то не слыхать.

– А-а, – сказал второй. – Ну, там на унитарианской церкви33 есть часы. Узнать время можно по ним. А на цепке у вас не часы разве?

– Я их утром разбил.

Показал им часы Осмотрели, посерьезнев.

– А идут все-таки, – сказал второй – Сколько такие часы стоят?

– Они дареные, – сказал я – Отец мне дал их, когда я кончил школу.

– Вы не из Канады? – спросил третий. Рыжеволосый.

– Из Канады?

– Нет, у канадцев выговор не такой, – сказал второй. – Я слышал, как говорят канадцы. А у него – как у артистов, которые неграми переряжаются.34

– А ты не боишься, – спросил третий, – что он тебя двинет за это?

– За что?

– Ты сказал, что он как негры говорит.

– Да ну тебя, – сказал второй. – Вон за тем холмом вам станет видно колокольню.

Я поблагодарил их.

– Желаю вам наловить много рыбы. Только эту старую форелину не троньте. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.

– Да ее все равно не поймаешь, – сказал первый.

Смотрят в воду с моста, и три удочки на солнце, как три косые нити желтого огня. Иду и снова втаптываю свою тень в пятнистую тень деревьев. Дорога повернула, подымаясь от реки. Взошла на холм, извилисто спустилась, маня глаз и мысль за собой, под зелено застывший кров; там над деревьями квадрат башни и круглое око часов, но еще в удаленье достаточном. Сел у обочины. Трава по щиколотку, несметнолистая. Тени на дороге застыли, как по трафарету впечатанные, вчерченные косыми грифелями солнца. Но это поезд всего-навсего, и вскоре протяжный гудок заглох за деревьями, и стало мои часы слышно и гаснущий стук колес, как будто поезд шел где-то совсем в другом месяце и сквозь иное лето, мчался под реющей чайкой. И все на свете мчится. Кроме Джеральда. Он тоже как бы реет – одиноко и торжественно гребет сквозь полдень, выгребает из полдня по длинным и ярким лучам, точно в апофеозе возносясь в дремотную бескрайность, где только он и чайка: она неистово-недвижная, он же в четких гребках и возвратах, мерностью сродных с покоем, и на блеске солнца-тени их обоих, а внизу – весь мир карликово. Кэдди не за этого прохвоста не за этого Кэдди.

С косогора спускаются их голоса и три удочки – пойманными нитями бегучего огня. Они смотрят, проходя, не замедляя шага.

– Что-то не вижу форелины, – окликнул я их.

– А мы и не пробовали, – сказал первый. – Ее все равно не поймаешь.

– Вон там часы, – сказал второй, указывая на башню. – Чуть ближе подойдете – станет видно стрелки. Да-да, – сказал я. – Хорошо. – Я встал. – Вы в город?

Мы к водовороту, за голавлями, – сказал первый.

У водоворота клева нет, – сказал второй.

Тебе обязательно хочется к мельнице, где полно ребят плескается и вся рыба распугана.

– У водоворота не наловишь ничего.

– Вот будем стоять здесь – много наловим, – сказал третий.

– Заладил: водоворот, водоворот, – сказал второй. – Там же не клюет.

– А ты не ходи, – сказал первый. – Ты ко мне веревкой не привязан.

– Пошли на мельницу купаться, – сказал третий.

– Я пошел к водовороту за голавлями, – сказал первый. – А вы как хотите.

– Ну скажи ты ему, сколько уже лет, как в последствии раз у водоворота клевало, – сказал второй третьему.

– Пошли на мельницу купаться, – сказал третий. Башенка медленно тонет в деревьях, и круглый циферблат еще достаточно далек. Мы идем в пятнистой тени. Подходим к саду, белому и розовому. Он весь полон пчел, их уже слышно.

– Пошли на мельницу купаться, – сказал третий. У сада тропинка ответвилась от дороги. Третий замедлил шаг, остановился. Первый мальчуган продолжает идти, солнечные пятна скользят с удочки на плечо и по рубашке вниз. – Пошли, а, – сказал третий. Второй тоже остановился. «Кэдди зачем тебе замуж»

«Хочешь чтобы я ответила зачем Думаешь скажу и причина исчезнет»

– Пошли с нами на мельницу, – сказал третий. – Пойдем.

Первый не слушает. Босые ноги его ступают без шума, мягче листьев ложатся шаги в легкую пыль. Пчелы в саду шумят, как подымающийся ветер, – звук доведен до самой почти вершины нарастания и пойман, длится как бы волшебством. Тропинка уходит вдоль стены, усыпанная цветом, под сводом цветущим, и вдали теряется в деревьях. Сквозь ветки солнце – косо, нечастым горячим накрапом. Желтые бабочки в тени мелькают солнечными крапинами.

– Зачем тебе к водовороту? – сказал второй. – Как будто нельзя у мельницы удить.

– Да пусть идет, – сказал третий, Глядят вслед первому Солнце мажет пятнами его уходящие плечи, желтыми муравьями скользит по удочке.

– Кении, – позвал второй. «Отцу скажи скажешь да Мы же от него Родитель Я его породил создал я его Скажи отцу тогда оно исчезнет потому что он скажет „Меня нет“ и тогда не будет нас с тобой тоже раз он родитель»

– Да пошли, – сказал третий – Там уже все наши – Смотрят первому вслед. – Ну и пускай, – сказали оба вдруг – Ну и иди себе, сынок мамин Боится, что от купанья голова будет мокрая и мама выпорет. – Они свернули на тропинку, пошли тенью, и вокруг них желто мигают мотыльки.

потому что ничего другого нет Мне верится что есть но возможно и нет и тогда я Ты поймешь что даже вселенская несправедливость едва ли стоит того что ты намерен Он не обращает на меня внимания, скула его упряма в профиль, лицо отвернуто слегка под помятой шляпой

– Почему ты не пошел с ними купаться? – спросил я. «не за этого прохвоста Кэдди»

«Ты что драку с ним хотел затеять»

«Он лжец и негодяй Кэдди его из студенческого клуба выгнали за шулерство объявили ему бойкот В зимнюю сессию поймали со шпаргалкой и исключили»

«Ну и что Я к ним в карты играть не собираюсь»

– Значит, рыбу удить ты больше любишь, чем купаться? – сказал я Пчелиный гуд убавился, но длится, как будто не он сникает в тишину, а тишина возросла между садом и нами, как вода, прибывая Дорога опять повернула и сделалась улицей между тенистых лужаек и белых домов «Кэдди как ты можешь за этого прохвоста Подумай о Бенджи о папе не обо мне»

«А о ком я думаю если не о Ради кого еще я это делаю» Мальчик свернул Не оглянувшись, перелез через забор, прошел лужайкой к дереву, удочку положил на землю, влез на дерево и сел в развилке сучьев, спиной к улице, и зайчики застыли наконец на белой рубашке «Ради кого еще я и выплакаться не могу даже Прошлым летом я говорила тебе что мертва но тогда я еще не знала что говорю не знала что это значит» Такие дни бывают у нас дома в конце августа – воздух тонок и свеж, как вот сегодня, и в нем что-то щемяще-родное, печальное. Человек – это сумма климатов, в которых приходилось ему жить Так отец говорил. Человек – это сумма того и сего. Задачка на смешанные дроби с грязью, длинно и нудно сводимая к неизменному нулю – тупику страсти и праха. «Но теперь говорю тебе и знаю что мертва»