Сарторис - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 20

Старый Баярд долго сидел, созерцая уходящую в небытие славу своего рода. Сарторисы презрели Время, но Время им не мстило, ибо оно долговечнее Сарторисов. А возможно, даже и не подозревает об их существовании. Но жест все равно был красивый.

Джон Сарторис говорил: «Генеалогия в девятнадцатом веке – просто вздор. Особенно в Америке, где важно лишь то, что человек сумел захватить и удержать, и где у всех нас общие предки, а единственная династия, от которой мы можем с уверенностью вести свое происхождение, – это Олд Бейли[28]. Однако тот, кто заявляет, что ему нет дела до своих предков, лишь немногим менее тщеславен, нежели тот, кто во всех своих действиях руководствуется голосом крови. И по-моему, любой Сарторис может немножко Потешиться тщеславием и генеалогическим вздором, если ему так хочется.

Да, жест был красивый, и старый Баярд сидел и спокойно размышлял о том, что невольно употребил глагол в прошедшем времени. Был. Рок, предвестие судьбы человека глядит на него из придорожных кустов, если только человек этот способен его узнать, и вот он уже снова, тяжело дыша, продирается сквозь чащу, и топот дымчатого жеребца затихает в сумерках, а позади грохочет патруль янки, грохочет все глуше и глуше, меж тем как он, окончательно исчерпав запас воздуха в легких, прижался к земле в густых зарослях колючей ежевики и услышал, как погоня промчалась мимо. Потом он пополз дальше и добрался до знакомого ручья, что вытекал из-под корней бука, и, когда он наклонился к ручью, последний отблеск угасавшего дня заиграл на его лице, резко очертив нос и лоб над темными провалами глаз и жадный оскал ловящего воздух рта, и из прозрачной воды на него в какую-то долю секунды уставился череп.

Нехоженые закоулки человеческой судьбы. Что ж, мир иной – это битком набитое народом место – лежит, по слухам, как раз в одном из закоулков, – мир иной, полный иллюзий каждого человека о самом себе и противоположных иллюзий о нем, которые гнездятся в умах других иллюзий... Он пошевелился, тихонько вздохнул, вынул вечное перо и в конце колонки написал:

«Джон Сарторис. 5 июля 1918 года», – и еще ниже:

«Кэролайн Уайт Сарторис и сын. 27 октября 1918 года».

Когда чернила высохли, он закрыл книгу, положил на место, вытащил из кармана трубку, сунул ее в шкатулку розового дерева вместе с дуэльными пистолетами и дерринджером, убрал остальные вещи, закрыл сундук и запер его на замок.

Мисс Дженни нашла старого Баярда на складном стуле у дверей банка. Он посмотрел на нее с тонко разыгранным удивлением, и глухота его казалась еще более непроницаемой, чем обычно. Но она холодно и безжалостно заставила его подняться и, невзирая на воркотню, повела по улице, где торговцы и прохожие приветствовали ее словно королеву-воительницу, между тем как Баярд нехотя и угрюмо плелся рядом.

Вскоре они завернули за угол и поднялись по узкой лестнице, примостившейся между двумя лавками, под нагромождением закоптелых вывесок врачей и адвокатов. Наверху был темный коридор, в который выходило несколько дверей. Ближайшая к входу сосновая дверь, выкрашенная серой краской, внизу облупилась, как будто ее постоянно пинали ногами, причем на одной и той же высоте и с одинаковой силой. Две дыры на расстоянии дюйма друг от друга молчаливо свидетельствовали о том, что здесь некогда был засов, а со скобы на косяке двери свисал и самый засов, закрепленный огромным ржавым замком старинного образца. Баярд предложил зайти сюда, но мисс Дженни решительно потащила его к двери по другую сторону коридора.

Эта дверь была свежевыкрашенна и отделана под орех. В верхнюю ее часть было вставлено толстое матовое стекло, на котором рельефными позолоченными буквами была выведена фамилия и обозначены часы приема. Мисс Дженни отворила дверь, и Баярд вошел вслед за нею в крохотную комнатушку, являвшую собой образец спартанской, хотя и ненавязчивой асептики. Репродукция Коро[29] и две выполненные сухой иглой гравюры в узеньких рамочках на свежевыкрашенных, безукоризненно серых стенах, новый ковер теплых темно-желтых тонов, ничем не покрытый стол и четыре стула мореного дуба – все эти вещи, чистые, безличные и недорогие, с первого взгляда раскрывали душу их владельца, душу хотя и стесненную в данный момент материальными затруднениями, однако же самою судьбой назначенную и полную решимости в один прекрасный день приступить к выполнению своих функций в окружении персидских ковров, красного или тикового дерева, а также одного-единственного безупречного эстампа на девственно чистых стенах. Молодая девица в накрахмаленном белом платье поднялась из-за столика с телефоном и пригладила волосы.

– Доброе утро, Мэртл, – обратилась к ней мисс Дженни. – Скажи доктору Олфорду, что мы хотели бы его повидать.

– Вы предварительно записались на прием? – спросила девица голосом, лишенным всяких интонаций.

– Мы записываемся сейчас, – заявила мисс Дженни. – Уж не хочешь ли ты сказать, что доктор Олфорд не начинает работу до десяти часов?

– Доктор Олфорд не начинает… не принимает никого без предварительной записи, – словно попугай, затараторила девица, уставившись в одну точку над головой мисс Дженни. – Если вы не записались предварительно, вам необходимо записаться предва…

– Тш, тш, – резко оборвала ее мисс Дженни. – Будь умницей, беги скажи доктору Олфорду, что его хочет видеть полковник Сарторис.

– Да, мэм, мисс Дженни, – послушно ответила девица, прошла через комнату, но у другой двери опять остановилась, и голос ее опять сделался как у попугая:

– Пожалуйста, присядьте. Я посмотрю, не занят ли доктор.

– Ступай скажи доктору, что мы здесь, – вежливо повторила мисс Дженни.

– Скажи ему, что мне сегодня надо еще сделать кой-какие покупки и ждать мне некогда.

– Да, мэм, мисс Дженни, – согласилась девица, исчезла и после приличествующей случаю паузы вернулась, снова приняв свой безукоризненно профессиональный тон.

– Доктор сейчас вас примет. Пройдите, пожалуйста.

Она открыла дверь и посторонилась.

– Спасибо, деточка, – отозвалась мисс Дженни. – Твоя мама все еще лежит?

– Спасибо, мэм, она уже встает.

– Вот и прекрасно, – сказала мисс Дженни. – Пошли, Баярд.

Эта комната, еще меньше предыдущей, насквозь пропахла карболкой. Здесь стоял белый эмалированный шкаф, набитый злобно поблескивающим никелем, металлический операционный стол и множество всяких электрических кипятильников, термостатов и стерилизаторов. Доктор, облаченный в белую полотняную куртку, склонился над конторкой, предоставив им возможность некоторое время созерцать его рассеянный прилизанный затылок. Затем он поднял глаза и встал.

Доктор Олфорд, молодой человек лет тридцати, недавно приехал в город и был племянником одного из местных старожилов. Он с отличием окончил медицинский колледж и обладал представительной внешностью, но был исполнен преувеличенного чувства собственного достоинства и всем своим видом бесстрастного эрудита ясно давал понять, что не питает решительно никаких иллюзий насчет рода человеческого, что исключало обычную провинциальную фамильярность и заставляло даже тех, кто помнил его еще мальчишкой, приезжавшим в гости, величать его не иначе как доктор или мистер. У него были маленькие усики и лицо, напоминавшее маску, – лицо доброжелательное, но холодное, и пока старый Баярд беспокойно ерзал на стуле, доктор сухими, тщательно вымытыми щеткой пальцами осторожно ощупывал жировик на его физиономии. Мисс Дженни обратилась к нему с каким-то вопросом, но он самозабвенно продолжал исследование, как будто ничего не слышал, как будто она даже и слова не промолвила. Он вставил Баярду в рот крохотную электрическую лампочку, которую предварительно продезинфицировал, то и дело включая и выключая ее рубиновый свет за щекой пациента. Потом вынул лампочку, снова ее продезинфицировал и убрал обратно в шкаф.