Посёлок - Булычев Кир - Страница 29

Но все же так серьезно, как Олег, к шару никто не относился. Даже Марьяна. Оставался, правда, Казик, но он был еще мальчишкой, диким человечком, который в глубине души верил, что на шаре они в конце концов прилетят в Индию. Не раз бывало, что, когда все в поселке еще спали и черное холодное небо чуть начинало сереть, Олег вылезал тихонько на холод, движимый все растущим нетерпением, и шел к разложенным на земле блестящим лепесткам. Казик возникал рядом неслышной тенью, лесным Маугли. Он бежал к клетке, чтобы разбудить Чистоплюя, и молча помогал Олегу.

Потом надо было склеивать лепестки по краям, чтобы получился шар, то есть груша, вытянутая книзу. Как ни старайся, клей попадал на руки, пальцы стекленели и немели. По утрам надо было опасаться колючих шаров перекатиполя, которые поднимались в воздух и летели в поисках медведя, чтобы прорасти на нем новыми побегами.

Наконец шар был склеен.

Потом была готова сеть. И даже канат с якорем, чтобы цепляться за землю. И горелку Сергеев закончил вовремя, и топлива заготовили достаточно. И корзина была сделана, упругая крепкая корзина. Можно было собирать шар.

Старый требовал, чтобы сначала шар запустили без человека. Пускай повисит, если поднимется, и опустится обратно. Но Олег воспротивился этому, и его поддержал Сергеев. Ведь испытывать надо не только шар, но и горелку, надо узнать, будет ли шар слушаться человека.

– Канат сделайте покороче, – велела мать.

Олег только улыбнулся. Канат плели Лиз с Кристиной. И он тоже им помогал, хотя времени для этого совсем не было. Олег понимал, что Лиз делает это, чтобы доставить ему радость. Он раза два вечерами приходил в дом, где жили Лиз с Кристиной, слушал Кристину, которая всегда жаловалась и ждала смерти, и они плели этот бесконечный канат. Олегу можно было бы не приходить – какой из него плетун. Лиз смотрела на него, отвлекалась и старалась найти предлог, чтобы коснуться его рукой. Олег терпел-терпел, слушал пустые слова, старался думать о другом, а потом все-таки не выдерживал и убегал к себе или в мастерскую.

Олег знал, что первым на шаре поднимется он, и никто не оспаривал этого – шар был детищем Олега, без его настойчивости ничего бы не вышло. Казик последние дни молча ходил за Олегом и никак не мог примириться с мыслью, что его собственное путешествие откладывается. Он надеялся на чудо, которое заставит взять его в первый полет. Олег оставался непреклонен. В этом были не только доводы разума, но и некоторая доля злорадства: «Никто не верил, что шар будет, но шар есть. И он мой. Нет, конечно, он общий, его сделали вместе, но он мой. И полечу на нем я».

Может, кто-то и догадался о мыслях Олега, но не сказал вслух.

Только Старый сказал. Утром, когда должен был подняться шар.

– Ощущаешь себя Наполеоном? – спросил Старый.

– Почему? Никогда не видел Наполеона. Даже картинки не видел. И не знаю, что он сделал.

– Знаешь, – ответил Старый, любуясь Олегом.

Олег вытянулся за зиму, плечи стали шире, волосы потемнели, но сохранили легкую пышность. Хочется запустить пятерню и потрепать. А лицо погрубело, потеряло мальчишескую мягкость. Это было умное лицо. Может, недостаточно сильное, но в круглом подбородке и острых скулах была внутренняя настойчивость. Приятное лицо.

– Ну, ладно, знаю, – улыбнулся Олег. – Завоевал половину Европы.

Он натянул сапоги и проверил, надежно ли они прилегают к штанам. Вайткус сказал, что там, наверху, будет холодно. Как в горах.

– Разве этого недостаточно? – спросил Старый.

Вбежали близнецы, воспитанники Старого, существа беззаботные, склонные к взрывам смеха и необдуманным шалостям. Они, как и весь поселок, чувствовали, что сегодня торжественный день, большой праздник. И Олег, очень обыкновенный Олег, который живет за перегородкой и у которого злая мать, сегодня полетит в небо.

– Все это слишком просто, – сказал Олег. – Как будто математическая формула. Александр Македонский завоевал полмира. Наполеон завоевал половину Европы. Гитлер попытался завоевать всю Европу. Юлий Цезарь тоже завоевал. Кажется, Египет. Всех этих людей нет. Для меня даже понятий за ними нет, смысла нет. Вы их видите иначе. Видели их портреты, читали о них книги. Они для вас необыкновенные, а для меня никакие. Я ведь даже Европы не видел.

– Ну уж, никакими их назвать нельзя, – возразил Старый. – Именно необыкновенность привлекает к ним человеческую память, хорошая, дурная, но необыкновенность.

– Для вас – да. Вы по ним могли мерить свое существование. Я не могу. Когда мне было двенадцать, меня вдруг начала мучить эта проблема. Что такое «завоевал»? И я спросил в классе: а был ли другой Наполеон, который завоевал не половину Европы, а четверть? И ты ответил мне, что различие между завоевателями заключается лишь в продолжительности их успехов. Не было ни одного, который бы достиг своей окончательной цели.

– Помню. И я еще сказал, что те, кто потерпел поражение в начале пути, нам известны, потому что в каждом сражении есть проигравшая сторона. И каждый Наполеон дожидается своего Ватерлоо, если не успевает погибнуть раньше. Я помню.

– Ну вот, – заключил Олег, подпрыгивая на месте, чтобы проверить, все ли на нем сидит прилаженно. Потом взял флягу со сладкой водой и повесил через плечо. – Я и говорю. Завоевательство – обычное занятие завоевателей. И все они одинаковы. Но это очень чужое и непонятное занятие. Так же, как торговля. Для меня необыкновенный тот, кто делает что-то в первый раз.

– Объективно ты прав, – согласился Старый. – Но я назвал тебя Наполеоном не потому, что хотел сравнить с завоевателем. Аналогия была совсем иная. Весь поселок вылез на улицу, потому что ты сегодня запускаешь свой шар.

– Ну, не я один.

– Сегодня действия всех нас подчинены твоей воле, понимаешь ты это или нет? И я представил себе такую картину… Я сам этого не видел, но, в отличие от тебя, могу представить. Раннее утро. Где-то в Австрии или в Пруссии, в начале девятнадцатого века. Наполеон провел ночь в небольшой, пахнущей ванилью, чистенькой гостинице. Он просыпается от шума под окном и, еще не совсем очнувшись, подходит к окну и распахивает его. Вся дорога и площадь городка запружены повозками, фургонами маркитанток, орудийными упряжками. Идут люди, ржут кони – столпотворение. И вдруг Наполеон понимает, что в этом всеобщем движении есть странность – оно кем-то начато, из-за чего-то растет, набирает силу… И эти солдаты ждут завтрака у походной кухни не потому, что любят завтракать именно таким образом, и эти пушки выезжают на площадь совсем не потому, что пушкарям больше нечего делать, – все это движение, все это скопище жизней и судеб происходит по его воле, Наполеона, у которого всю ночь болел зуб и которому вдруг хочется закричать в открытое окно: «Скорее возвращайтесь домой!»

– И он закричал?

– У тебя вырабатывается обязательное качество великого человека… – Старый был недоволен. – Выпадение чувства юмора.

В дом заглянул Казик. Его тонкая гибкая фигура была напряжена. Он никак не мог смириться с тем, что не полетит сегодня на шаре. Но понимал: главнее всего, чтобы шар все-таки полетел, хотя бы и без него. Потому что если он полетит сегодня, то Казика обязательно возьмут в следующий раз.

– Я иду, – сказал Олег. Он был готов.

Они с Казиком вышли из дома. За ними Старый. Он тяжело опирался на палку. Палка была новая, безобидная. Прошлую палку, красивую, серебряного цвета, ему срезал осенью Дик в шипящей роще. Но когда наступила весна, палка в один прекрасный день пустила колючие липкие побеги и попыталась уползти из дома, пока Старый вел урок. За палкой гонялись всем классом, а потом, поймав, отпустили на волю. Палка добралась до изгороди, там пустила корни и превратилась в пышный куст. Старый однажды услышал, как мальчишки собирались на рыбалку и договаривались встретиться «у палки», и догадался, что они имеют в виду.

Олег, уже с поляны, обернулся и поглядел на медленно бредущего старика. Ему вдруг стало его жалко. Старый уже скоро умрет. Он стал хуже ходить, много болеет, даже в школе ему нелегко вести уроки. Он все забывает. Хорошо еще, что дети подросли и скоро уже улетят на Землю. Старый много сделал. Если бы не его школа, никто бы не смог научить детей всем наукам.