Все перемены - к лучшему - Бодров Виталий Витальевич - Страница 1

Виталий Бодров

Все перемены — к лучшему

Пролог

— Да у Вас, батенька, серебрянка, — сухощавый пожилой лекарь сочувствующе покачал головой. — Надо же, как не повезло! Болезнь-то в наших краях редкая…

Кельд наклонил голову, не смея взглянуть в серые глаза старика. Чего он боялся? Увидеть в них свой приговор? Он и так через минуту будет произнесен. Жалость он боялся в них увидеть. Ту самую жалость, что для менестреля страшнее самой смерти.

— Сколько мне осталось? — спросил он, и сам не узнал свой голос. Куда делись чудные обертоны, которыми восхищались толпы слушателей? Хриплым был его голос, неузнаваемым. Испуганным, быть может. Неужели он так боится смерти?

— Неделю, — старичок тоже избегал его взгляда. Взял со стола кубок, покрутил в руках, поставил на место. Вытер зачем-то руки о синий поношенный сюртук. — Серебрянка, батенька, болезнь точная, промашек не дает. Ровно неделя, не больше, но зато уж никак и не меньше.

— Неделя счастливой жизни, — Кельд нашел в себе силы усмехнуться. — Что ж, другим не выпало и этого. Неделя, полная вина, искристых шуток и красивых женщин…

— А не хватит ли Вам, батенька, жизнь-то прожигать? — лекарь впервые поймал его взгляд, и Кельд отшатнулся от старика, словно тот его ударил. В серых глазах блеснул…гнев? Разочарование? — Который год уже в пьянках да дебошах. А ведь какой талант был! Кто песни Ваши слушал — смеялся и плакал, душой вверх возносился! А сейчас, сударь, кем Вы стали?

— Умирающим, — буркнул Кельд, отводя взгляд. Он надеялся, что старик не заметит, как он покраснел… впрочем, он же лекарь, заметит наверняка.

— Да пойми же ты, — старик неожиданно отбросил прежний тон, говорил быстро и горячо. — Тебе повезло, несказанно повезло! Ты был нищим, писал свои песни лишь для себя и своих друзей, вкладывал в них душу. Потом стал знаменит, богат, любим всеми… И что? Во что превратились твои песни? Жвачка для дураков и слезливых женщин!

Кельд уставился в пол, разглядывая рисунок ковра и носки своих модных туфель. В том, что ему говорил лекарь, было слишком много правды. Он любил жить, умел радоваться жизни и получать удовольствие от всего вокруг. Отчего же его песни перестали греть душу? Как, когда он потерял то, что делало его творцом? Разменял на деньги и славу? На вино и женщин?

— Все перемены — к лучшему, — продолжал вещать старик. — У тебя есть неделя! Целых семь дней, чтобы создать лучшую свою песню! Песню, которая заставит весь мир склониться над твоим гробом! Которая заставит плакать даже глухих. Которая…

Кельд перестал его слушать. Гнетущий страх, слепой, холодный страх перед смертью покидал его. Смерть — она ждет каждого. Даже вон того босоногого пацаненка, играющего под окном. Кого-то раньше, кого-то позже. Так ли важно, умрешь ты сейчас или проживешь на пару лет больше, после чего загнешься от неумеренного пьянства, дурной болезни или ножа под ребро?

А у него есть целая неделя, чтобы сделать то, что он уже долгие годы собирался сделать, каждый раз откладывая на потом. Целых семь дней, бесконечно долгих дней, чтобы написать Песню. Лучшую, единственную Песню. Ту, ради которой он родился на свет.

— Пойду я, сударь, — сказал, наконец, Кельд, посмотрев в глаза лекарю. Тот мигом прервал свой затянувшийся монолог и улыбнулся. От уголков глаз пробежали морщинки, придавая старику неожиданно озорной вид.

— Идите, батенька, идите. Вижу, поняли старика… И запомните, сударь мой: все перемены — к лучшему. Крепенько запомните…

День 1

Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком. Кельд потянулся, расправляя затекшие плечи, радостно улыбнулся неяркому осеннему солнцу. С удивлением ощутил, как неожиданно легко и спокойно стало на душе. Ему больше нечего было бояться, нечего было желать. Срок — семь дней, и надо прожить их так…Чтобы вся прошлая жизнь померкла рядом с этой последней неделей. Восхитительной, необычной, волнующей неделей.

Он зашагал к дому, жадно вбирая запахи ранней осени. Последнего осколочка лета, спешно собиравшегося уже в дальние края. Хорошее время для смерти, подумал он.

Мощеная дорожка привычно вывела его к дому. Кельд окинул взглядом прекрасное творение знаменитого зодчего и невольно поежился. Сейчас дом, такой родной и обжитый, представлялся ему скорее тюрьмой. Нет, он не будет писать в нем Песню. Только заберет гитару, и сразу уйдет. Потому что из всех вещей, что он имел, только гитара была ему дорога. Да и не была она вещью. Друг, верный спутник, капризная любовница — что угодно, только не вещь.

Ему пришлось изрядно повозиться, прежде, чем он нашел ее. Старая, потертая, в выцветшем кожаном чехле, она была гораздо более дорога ему чем нарядные горделивые инструменты, изготовленные прославленными мастерами.

Кельд старательно вытер с нее пыль, расстегнул чехол, положил инструмент на колено. Нежно погладил гитару, словно лаская женщину.

— Здравствуй, подруга, — сказал он, и та отозвалась мелодичным звоном струн. Он улыбнулся, убрал инструмент в старый чехол. Не оглядываясь, вышел из дома, ничего с собой больше не взяв.

Дверь за его спиной печально заскрипела, словно прощаясь с менестрелем.

Идти пришлось по узким улочкам, отворачиваясь от редких прохожих. Кельд был чересчур знаменит, не так уж много нашлось бы людей в городе, которые не знали его в лицо.

По счастью, прохожих было немного. Кельд беспрепятственно добрался до городских ворот. Оба стражника тут же узнали его, расплылись в улыбках. Кельд приветствовал их довольно сухо. Популярность, что так радовала его вчера, сегодня раздражала. Словно плата за оставленный в прошлом талант. Словно награда за предательство себя самого.

— Доброго здоровья вам, сударь, — почтительно сказал один из стражников. Кельд улыбнулся, потом захохотал в полный голос.

Стражники, так ничего и не поняв, посмеялись с ним за компанию. А потом менестрель сел прямо на мостовую у ворот и сыграл им только что пришедшую в голову мелодию. Музыку осенних листьев. Без слов. Просто музыку…

Когда он закончил играть, в глазах у стражников стояли слезы…

Кельд легко поднялся, бережно убрал гитару в чехол.

— Мне пора, — просто сказал он и зашагал прочь, не оглядываясь. Красное вечернее солнце долго смотрело ему вслед, пока не скрылось за горизонтом…

Все перемены — к лучшему…

Ночь 1

Аскарон сладко потянулся, и сел на постели. Только дураки считают, что вампиры спят непременно в гробах. Нет, иные именно в них и отдыхают днем, но зачем же всех грести под одну гребенку? Среди людей бездомных тоже хватает.

В комнате было темно. Ночью всегда темно, вампиры света не любят. Глаза режет, да и к чему он, если ты прекрасно видишь в темноте? Лишнее напоминание о солнце, теперь недоступном, смертельном, опасном…

Аскарон по-человечески вздохнул. Солнце — это было единственное, по чему он скучал. Все остальные чувства были ему недоступны. Исчезли, канули в Реку Смерти после того, как он принял вторую жизнь.

Впрочем нет, не все. Некоторые остались. К примеру, зависть. Зависть к тем, кто может ощущать теплоту ласкового солнца, нежность летней травы на рассвете, холод осеннего дождя… К тем, кому доступны смех и радость, слезы и боль. Он, Аскарон, давно уже этого не испытывал, и все же недостаточно давно, чтобы забыть.

И еще одно чувство было ему доступно. Голод! Всепоглощающее желание свежей крови, красной лентой змеящейся из вены. Восторг Песни Предвкушения перед тем, как он вонзает клыки в покорно подставленную шею. Затянутые туманной поволокой глаза жертвы, что неизменно делит с ним сладость Песни. И восхитительная струйка жизни, перетекающей к нему от умирающего…

Аскарон облизнулся. Сегодня он вновь испытает это чувство, что сильнее любых эмоций людей.