И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович - Страница 6

— Минск охраняют. Из специального летного полка, — всезнающим тоном подтвердил кто-то из мальчишек, лениво жуя травинку. Самолеты с гулом пролетели и исчезли, в синем небе осталось только слепящее солнце. Плавали лодки с баянистами. Уже шесть часов шла война, а город еще ничего не знал. В городе был праздник.

В одиннадцать часов открытие закончилось, и люди стали расходиться по домам. Саша тоже пошел обедать. Весь этот день для него был лишь прелюдией к вечеру, который он ждал с нетерпением и спрятанным страхом. Проходя по двору, он вновь посмотрел на окна Аллы, они были раскрыты, где-то в квартире играл патефон. На соседнем, нагретом солнцем подоконнике сидел кот и лениво наблюдал за играющими внизу детьми.

Воскресный летний день вступил в полуденную дрему, когда так приятно посидеть в прохладе комнаты, почитать газету или, пообедав, просто бездумно полежать на застеленной кровати. Саша так бы и поступил, но ровно в двенадцать дня, когда мать разливала по тарелкам дымящийся борщ, радио на стене вдруг смолкло, и после долгой паузы, мгновенно привлекая к себе внимание, в динамике зазвучал взволнованный, потрескивающий помехами голос.

— Товарищи! Сейчас вы прослушаете сообщение Народного комиссара иностранных дел Советского союза, Вячеслава Михайловича Молотова….

После этого радио на какое-то время вновь умолкло. Все уставились на черный динамик, висящий на стене с цветными обоями.

— Война, — неожиданно, опережая сообщения, чуть слышно сказала мать, и сразу побледнела. Следом за ней побледнел Саша.

— Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, и атаковали наши границы во многих местах…! — медленно и тяжело донесся из радио далекий голос Народного комиссара, слышимый сейчас в каждой квартире, в каждом доме. Люди на улицах замирали возле столбов с громкоговорителями.

— Это неслыханное нападение является беспримерным в истории вероломством, — постепенно наращивая тон, продолжал звенеть динамик. — Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

Затем голос в радио замолчал, раз и навсегда разделив жизнь миллионов людей на то, что было до, и то, что будет после. Все, что было «до», сразу стало неважным. Замерев с половником в руках, мать молча смотрела на отца, отец на нее, а маленькая Иришка сразу на всех. Тишина наступила во всем доме, даже играющие во дворе дети куда-то делись. Саша видел, как лица отца с матерью стали вдруг похожими от одинакового выражения какой-то предельной серьезности.

Сам Саша со стороны выглядел точно также, но он был еще мальчишкой, и кроме тревоги и ощущения огромной важности произошедшего, было еще и жгучее любопытство, — что же будет дальше, и какое место в этом «дальше» судьба отводит лично ему, семнадцатилетнему Александру Бортникову.

— Через два-три дня все станет на свои места. Мы сейчас сильны как никогда, — уже другим голосом вновь ожило радио, и минута оцепенения закончилась. Все сразу засуетились.

— Я на завод. Там сейчас митинг, наверное, начнется, — поднимаясь из-за стола, произнес отец. — Вы находитесь дома. Может, какие подробности узнаю.

— Ты думаешь…. — начала было мать, но отец только махнул рукой.

— Нечего здесь думать, — уже от двери обрезал он, — городу ничего не угрожает. Теперь их до самого Берлина гнать будут….

Этими словами отец выразил точку зрения всех горожан. Да, война; плохо, кому-то придется умирать, но очень далеко, на границе, но их тихий зеленый город никто не тронет. Да и как можно думать иначе, если все знают, что от Бреста до Минска триста километров, и все эти триста километров занимают войска Особого Западного округа, лучшие войска, отборные, целых три армии, более полумиллиона солдат и офицеров под командованием умного и решительного генерала Павлова. Ни один человек не сомневался, что все останется так, как было; так же будут звенеть трамваи, работать заводы и фабрики, так же будут лежать коты на подоконниках, пахнуть отцветающая сирень, а в гастрономы и булочные будут привозить свежий хлеб. Иначе думать было просто нельзя.

И если кто-нибудь бы сейчас сказал, что катастрофа уже началась, его бы даже не били, как провокатора, — просто покрутили бы пальцем у виска.

III

До часа дня город продолжал жить своей привычной жизнью. Работали магазины. Приходили, и отправились с вокзала поезда. Только людей на улицах стало меньше, на многих предприятиях проходили митинги. А ровно через час после объявления войны, радио в комнате Бортниковых вдруг хрипнуло, потрещало помехами, и чей-то взволнованный голос разом перечеркнул всеобщие рассуждения о безопасности:

— Товарищи! В районе Минска показались вражеские самолеты! Объявляется воздушная тревога! Объявляется воздушная тревога! Укрывайтесь в бомбоубежищах!

— В бомбоубежище! — вслед за динамиком крикнул Саша, какой-то частью сознания изумляясь скоротечности событий.

Дальше все происходило очень быстро. Мать заметалась по комнатам, пытаясь собрать самое нужное, но что нужнее в таких ситуациях, она сообразить не могла. Зачем-то схватила утюг, бросила его, побежала к шкафу, где под стопками чистого белья хранились семейные деньги, тут же поняла, что начисто забыла, на какой они полке, не стала искать, и побежала в комнату Ирины, собирать ее теплые вещи. Перед глазами стояла картина; вот сейчас, в эту самую минуту, в небе, отделившись от самолета, переворачиваясь и ускоряясь, прямо в их дом летит тяжелая черная бомба. Картина была столь яркой, что мать даже слышала нарастающий свист и треск пробитого шифера в крыше.

Саша и маленькая Иришка, которая так испугалась, что даже не заплакала, тоже бегали по комнатам и лихорадочно собирали все, что попадалось под руки.

— А где у нас бомбоубежище? — внезапно остановившись, спросила Ирина. Мать тоже остановилась, непонимающе глядя на дочь, потом в ее глазах появилось выражение полной растерянности. Ира была права, никакого бомбоубежища в их районе не было.

— Давайте во двор. Там разберемся, — принял решение оставшийся за старшего Саша, и они втроем побежали вниз по лестнице даже не прикрыв за собой дверь. В руках мама несла зимнюю шубку Ириши.

Возле подъезда уже стояла толпа точно таких же ошеломленных жителей дома. Где-то протяжно выла сирена. Ближе всех к подъезду, опустив на лавочку большой узел из простыни, стоял, напряженно вглядываясь в небо, мужчина с третьего этажа, в одной майке-рогатке, с выпирающим рыхлым животом и покатыми плечами, красными от свежего загара. Саша успел отметить, что мужик успел вынести из квартиры еще и чемодан. Рядом с ним находилась женщина, имени которой Саша не знал, знал только, что она живет в комнате на первом этаже, за постоянно закрытой на окне занавеской. Женщина была одета в нелепое для лета драповое пальто с лисьим воротником, наверное, единственное богатство, которое у нее было.

Люди выбегали из дома, как при кораблекрушении, каждый стараясь вынести из квартиры самое ценное, но что для них ценнее, каждый решал сам. Кто-то, практичный, забрал с собой только деньги и документы, а кто-то, не задумываясь о завтрашнем дне, выносил из своих комнат альбомы с фотографиями, связки писем, какие-то осколки прошлого, имеющие значение только для них самих. Саша видел стоящую возле сарая старушку, у которой в руках была только потемневшая от времени икона, видел другую, прижимающую к груди кота.

Из общей толпы выделялся один мальчик лет двенадцати в белой отглаженной рубашке с коротким рукавом. Он стоял чуть в стороне от остальных, и сразу было понятно, что война застала его дома одного, что родители в этот воскресный день уехали куда-нибудь на дачу. Выражение лица у мальчишки было крайне растерянным. Его взгляд был направлен на угол дома, откуда могли появиться его родители. Саша знал этого чистенького, ухоженного мальчика, он знал всех в доме, но его имени сейчас вспомнить не мог.