И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович - Страница 13

— Но почему вы сами не хотите ехать? — тихо спросил он.

Семен Михайлович грустно улыбнулся:

— Я не глухой, я слышал, что Гитлер делает с евреями в Польше. Но…. Вы еще слишком молодой, Саша, чтобы это понять. У нас вот уже две тысячи лет как нет родины. Мы бездомные среди народов…. Но у меня родина есть. Здесь на городском кладбище лежат мои родители, моя жена. Я не хочу уходить от них. Это трудно объяснить…. Не думайте обо мне, Саша, принимайте мое предложение. Я один, мне шестьдесят семь лет, я могу себе позволить поступить, так как подсказывает мне моя совесть…. А вы уезжайте. Вы теперь старший. Спасайте свою мать и сестру….

Озвучив свое решение, старик говорил уже спокойно, даже устало. Есть люди, которые бегут от опасности, есть те, кто идет ей навстречу, но таких немного. Он же предпочел никуда не бежать, ждать ее в своей комнате с книгами, с чайником на примусе, со стареньким пледом, и пожелтевшими фотографиями на полке, на которых, остановив время, осталась его жизнь.

— Не беспокойтесь обо мне, Саша, — грустно повторил историк, — Это мой выбор. Я один. Уезжайте. Увозите свою семью.

И в этот момент Саша понял, как ему надо поступить. Предложение Семена Михайловича открывало возможности для самого правильного решения. Было, правда, ощущение какой-то нечестности по отношению к старику. Но Саша отогнал его от себя, интуитивно поняв, что иногда милость, это не только давать, но и принимать. От всей души поблагодарив доброго старика, он вернулся в свою комнату.

Теперь осталось только уговорить мать.

Вначале мама ничего не хотела слышать, поджимала губы, смотрела на сына как на предателя, который предлагает ей бросить отца. Потом снова плакала.

— Пойми, — убеждал ее Саша, — Такую возможность больше никто не подарит. Немцы идут! Ты никого не бросаешь, ты просто переезжаешь. У тебя же в Смоленске сестра, папа знает ее адрес, мы не растеряемся, мы наоборот соберемся там…. Мама! Подумай об Иришке…. Чем ты папе поможешь, если здесь останешься? Ему легче будет, если он будет знать, что вы в безопасности.

— Постой, — очнулась мать, — Ты что, хочешь остаться?

— Мама, на один день. На один день. Семен Михайлович сказал, что завтра еще будет машина, но там только одно место. Сегодня одно и завтра одно. Найду папу и сяду у него на колени, — вдохновенно врал Саша, стараясь не смотреть в испуганные глаза матери. — А если не найду, сбегаю к дяде Юре, к Воловичам, ко всем знакомым и оставлю у них записки со Смоленским адресом. Надо сделать все, что в наших силах. Есть же у него товарищи на заводе, с кем он был на заводе в тот день. Они должны что-то знать…. Мы должны использовать все шансы, чтобы его найти. Вы поедете первыми, а мы за вами. Сейчас не время плакать, мама. Главное, выбраться из Минска…. Вещи не надо брать, бери только самое ценное. От Могилева до Смоленска рукой подать, там вокруг наши, может быть, еще поезда ходят… Мама! Решайся! Другой такой возможности больше не будет.

— Нет. Мы будем ждать его здесь, — плакала мать.

Пришлось начинать все заново. Вскоре в комнату вновь постучался Семён Михайлович, сказал, что машина уже пришла и что ждать она не может.

— Мама! Всего один день! Если вы не уедете сейчас, мы не выберемся отсюда никогда. Может быть, папа ранен, может он не сможет идти пешком. А в следующую машину мы все не уместимся. Правда, Семен Михайлович…?! — повернулся к нему Саша.

Старик ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой. И мама сдалась. В следующую минуту в комнате начались лихорадочные сборы. Полетели на пол ящики буфета. Саша торопливо одевал Иришку. Им маленьким хорошо, плыви как вода, куда направят взрослые. Главным было не дать опомнится маме. Пока они суетливо собирались, Семен Михайлович спустился во двор, — разговаривать с сопровождавшим грузовик военным.

— У меня документация. Речь шла только о вас, — орал вылезший из кабины задерганный военный, смотря на наручные часы. Семен Михайлович ему что-то объяснял. Кончилось тем, что военный в сильнейшем раздражении махнул рукой; мол «делайте, что хотите», и полез обратно в кабину. В кузове, на опечатанных ящиках, взгромоздив на колени чемоданы, уже сидело несколько человек. Одна женщина ехала с маленькой девочкой, ровесницей Ирины. Не давая никому придти в себя, Саша почти бегом подвел маму с сестрой к грузовику, подсадил мать на борт и быстро передал ей в руки Иришку. В следующий момент машина тронулась, навсегда оставляя в его памяти растерянные лица родных.

— Всего один день! Я обязательно найду папу. Ждите нас, — кричал Саша, побежав рядом с грузовиком. Затем машина вырулила из двора и, набирая скорость, скрылась за изгибом улицы. В тот момент Саша еще искренне верил в свои обещания.

Он не знал, да и откуда ему было знать, что сразу за Минском медленно едущий в толпе грузовик обстреляют немецкие самолеты, и водитель с простреленной головой повиснет на руле; что под Червенем дорогу перережут какие-то красноармейцы, странные красноармейцы, в новеньких гимнастерках и коротких немецких сапогах, говорящие по-русски с сильным акцентом; что военный, узнав о них, повернет машину в лес, где сожжет ее вместе документами, сам останется в лесу, а мама, Ириша и остальные пассажиры пойдут обратно в Минск.

Он не знал, что пройдет три дня, прежде чем они пробредут с детьми сорок километров до окружной дороги, но в Минск не пойдут, в Минске уже будут немцы. Минск опять будет гореть. Остальные попутчики разбредутся по ближайшим деревням, а мама с Иришкой, и вторая женщина с дочкой повернут на Ждановичи, к бабушке, маминой маме.

Всего этого Саша, конечно, не знал. Война скомкала, перетрясла, перетасовала судьбы людей, как колоду карт. Каждый следующий день, каждый следующий час таил в себе неведомое, и не надо было давать никаких обещаний, потому что это лишь слова, над которыми у человека нет власти; и да будет только «да» или «нет», а что сверх того, то от лукавого.

VIII

В ночь на двадцать шестое июня немцы высадили десант в районе Острошицкого городка. Десантники тут же захватили поле, пригодное для посадки самолетов. На этой площадке с самого утра, с интервалом десять-пятнадцать минут, началась высадка пехоты, тяжелого вооружения и легких танков. Вечером немецкие штурмовые отряды захватили станцию Смолевичи, перерезав Московское шоссе и прервав поток беженцев. Утром двадцать седьмого июня ими было перекрыто движение по Могилевскому шоссе в районе деревни Малое Стиклево.

Никто не понимал, да и потом не поймет, что творилось в эти дни в городе. К двадцать шестому в Минске не осталось ни одного руководителя высшего и среднего звена. Они уезжали тайно, а простых беженцев разворачивали назад заград. отряды, убеждая их не поддаваться панике и спокойно возвращаться в свои дома. Возле деревни Тростянец, какой-то низенький, усатый полковник, багровея, кричал, преграждая поток беженцев цепочкой солдат:

— Возвращайтесь в город. Минск никогда не сдадим. Вы слышите, — никогда!

А в это самое время в тихих переулках Опанского; держа автоматы на изготовке, уже передвигались немецкие солдаты штурмовых отрядов в серо-зеленых касках. Никто не понимал, что твориться в городе, каждый отдельный эпизод походил на мазок кисти на картине с очень близкого расстояния. Надо было отойти, собрать взглядом все мазки, чтобы увидеть полотно катастрофы целиком.

У Саши в поисках отца имелась только одна ниточка.

Как-то давно они заезжали к его товарищу, работавшему с ним в одном цеху. Сложность заключалась в том, что Саша не помнил его фамилии и адреса. Помнил только, что мужчина живет где-то в частном секторе в районе Татарских огородов, смутно вспоминался дом с белыми наличниками, и овчарка на цепи во дворе. Надо было обогнуть безлюдный парк с Комсомольским озером, и идти через всю Веселовку к Татарским огородам, в надежде, что память сама подскажет, куда ему идти дальше.

В переулках частного сектора суеты и паники чувствовалось гораздо меньше. Саша долго бродил по пустым улочкам, спрашивая изредка появляющихся за заборами людей о дяде Мише, или дяде Грише, работающим мастером на Кировском заводе. Люди пожимали плечами. Возле одного дома мужики выгружали с телеги товары из разграбленного магазина; по доскам они скатывали на землю бочку с растительным маслом, причем вид у них был самый довольный.