Пилон - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 34

– Вот еще один в заголовок захотел попасть, – сказал лифтер.

– Да что вы говорите, – отозвался репортер. – Слушайте, закройте-ка дверь; мне кажется, тут сквозняк.

В качающееся дверное отражение он на сей раз вбежал, неся на длинных разболтанных ногах длинное разболтанное тело, с полудня не получавшее пищи совсем и не слишком много получавшее ее раньше, но ставшее тем подвижнее, тем невесомее. Шуман открыл перед ним дверцу такси.

– Полицейский участок на Бейю-стрит, – сказал репортер водителю. – И пошустрее бы.

– Можно было бы и пешком, – сказал Шуман.

– С какой стати? У меня пятьдесят долларов, – сказал репортер.

Им надо было пересечь центр города; они ехали длинной узкой улицей, стремительно минуя квартал за кварталом и замедляясь только на перекрестках, где с правой стороны шум Гранльё-стрит, сдерживаемый берегами каньонов, взбухал и опадал краткими, повторяющимися, неразборчивыми бушеваниями, как будто машина двигалась вдоль периферии громадного, призрачного, лишенного обода колеса со светозвуковыми спицами.

– Да, – сказал репортер. – Похоже, Джиггса упрятали в единственный тихий уголок Нью-Валуа, где только и можно проспаться человеку. Наверно, он уж трезвый теперь.

Он и правда был трезвый; полицейский привел его к столу, где ждали репортер и Шуман. Глаз у Джиггса был закрыт, губа распухла, но кровь смыли всюду, кроме рубашки, где она запеклась.

– Доволен? – спросил Шуман.

– Ага, – сказал Джиггс. – Сигарету бы мне, очень прошу.

Репортер дал ему сигарету и держал спичку, пока Джиггс пытался свести ходивший ходуном кончик сигареты с язычком огня; наконец репортер схватил Джиггсову руку и, прекратив дрожь, совместил табак с пламенем.

– Мы купим сырой бифштекс и положим тебе на глаз, – сказал репортер.

– Лучше бы жареный и внутрь, – сказал полицейский за столом.

– Кстати, как насчет? – спросил репортер. – Есть хочешь?

Джиггс держал сигарету обеими трясущимися руками.

– Ладно, – сказал Джиггс.

– Что ладно? – спросил репортер. – Лучше тебе будет, если ты поешь?

– Ладно, – сказал Джиггс. – Ну что, едем или мне обратно в камеру?

– Едем, едем, – сказал репортер. Он обратился к Шуману: – Отведи его в машину; я сейчас. – Он повернулся к столу. – Как, значит, он проходит? За пьянство или за бродяжничество?

– Ты его забираешь или газета?

– Я.

– Напишем тогда – бродяжничество, – сказал полицейский за столом. Репортер вынул деньги Хагуда и положил на стол десять долларов.

– Вот, – сказал он. – Передай пять Леблану. Я стрельнул у него пятерку сегодня в аэропорту.

Он вышел. Шуман и Джиггс ждали у машины. Теперь репортер увидел кепку, прежде залихватски сдвинутую набекрень, а сейчас смятую и засунутую в набедренный карман Джиггса, и отсутствие в его облике этого грязного, косо посаженного элемента приводило на ум поникший хвост подстреленного оленя: тело пока бежит, пока сохраняет подобие силы и даже скорости, пробежит еще не один ярд и, может быть, даже не одну милю, а потом будет бежать еще годы и годы в разъедающем копошении червей, но то, что вкушало ветер и упивалось солнцем, было мертво.

«Вот бедолага, сукин сын», – подумал репортер; он все еще держал купюры, которые в редакции сунул в карман, а в полиции вытащил.

– Вижу, ты оклемался, – сердечно сказал он вслух. – Пусть Роджер где-нибудь притормозит и покормит тебя – тогда совсем будешь молодец. Вот.

Его рука, державшая деньги, ткнулась в Шумана.

– Обойдусь, – сказал Шуман. – Джек получил свои восемнадцать пятьдесят за сегодняшний прыжок.

– Верно; я и забыл, – сказал репортер. Потом спохватился: – Но завтра-то как же? Ведь нас целый день не будет. Слушай, возьми; оставь ей на случай… Бери всё, что есть, потом рассчитаемся.

– Хорошо, – сказал Шуман. – Спасибо. Он взял мятые деньги не глядя, положил в карман и втолкнул Джиггса в машину.

– Кстати, и за такси расплатишься, – сказал репортер. – Мы про это с тобой забыли… Я сказал ему, куда ехать. Ну, до завтрашнего утра.

Он наклонился к окну; Джиггс сидел в дальнем углу, за Шуманом, и курил, держа сигарету обеими трясущимися руками. Приглушенным, заговорщическим голосом репортер произнес:

– Поездом восемь двадцать две. Запомнил?

– Запомнил, – сказал Шуман.

– Я все сделаю и буду ждать тебя на вокзале.

– Хорошо, – сказал Шуман. Машина тронулась. В заднее окно Шуман видел репортера, стоящего на краю тротуара в гибло-зеленом свете двух безошибочно указывающих на характер учреждения фонарных шаров по сторонам от входа, – неподвижную худую фигуру в свисающей со скелетообразного тела одежде, которая, казалось, даже без всякого ветра слабо и безостановочно колыхалась. Словно нарочно выбрав это место из всего расползшегося, необъятного города, он стоял там, не выказывая ни нетерпения, ни какого-либо намерения, – ни дать ни взять ангел-покровитель (хоть и не хранитель) всех бродяг, всех бездомных, всех отчаявшихся, всех голодных. Машина стала удаляться от Гранльё-стрит, но затем повернула и двинулась параллельно ей или, скорей, ее продолжению, потому что теперь не было слышно шума толпы, лишь отсветы огней виднелись на небе все время с правой стороны, даже когда они опять повернули и поехали туда, где предполагалась улица. Шуман не знал, что они миновали ее, пока вдруг они не въехали в район узких межбалконных переулков-прорезей и перекрестков, помеченных призрачными стрелками одностороннего движения.

– Кажется, почти у цели, – сказал Шуман. – Хочешь, остановимся, перекусишь?

– Ладно, – сказал Джиггс.

– Скажи толком, хочешь или не хочешь?

– Да, – сказал Джиггс. – Что ты скажешь, то я и сделаю.

Шуман посмотрел на него и увидел, что он обеими руками старается удержать сигарету во рту и что сигарета потухла.

– Сам-то ты чего хочешь? – спросил Шуман.

– Выпить, – тихо сказал Джиггс.

– Обойтись никак не получится?

– Если нельзя – обойдусь.

Шуман смотрел, как он поддерживает падающую мертвую сигарету, как пытается затянуться.

– Если выпить дам, съешь что-нибудь?

– Да. Я все сделаю.

Шуман наклонился вперед и постучал по стеклу. Водитель повернул голову.

– Где тут можно взять поесть? – спросил Шуман. – Тарелку супу, скажем?

– Надо тогда вертаться к Гранльё-стрит.

– А здесь нигде ничего?

– Можно сандвич с ветчиной у итальяшек, если найдете открытый магазин.

– Хорошо. Остановитесь у первого, какой увидите.

Ехали недолго; Шуман узнал угол, хотя для верности, когда они выходили, спросил:

– Наяд-стрит близко здесь?

– Нуайяд?[22] – переспросил водитель. – Следующий квартал. Прямо и направо.

– Тогда здесь выходим, – сказал Шуман. Он вытащил мятые деньги, которые дал ему репортер, и бросил взгляд на аккуратную округлую цифру «5» в углу. «Получается одиннадцать семьдесят», – подумал он, но затем обнаружил в первой мятой купюре вторую; он дал ее водителю, все еще глядя на компактную цифру, виднеющуюся на той, что осталась в руке.

«Черт, – подумал он, – семнадцать долларов». А водитель тем временем говорил ему:

– С вас только два пятнадцать. Меньше ничего нет?

– Меньше? – переспросил Шуман. Он посмотрел на купюру, которую водитель держал так, что на нее светила лампочка счетчика. Это была десятка. «О Господи, – подумал он; на этот раз даже не стал поминать черта. – Двадцать два доллара».

Магазин располагался в помещении, которое размерами, габаритами и температурой напоминало банковское подвальное хранилище. Здесь горела единственная керосиновая лампа, создававшая, казалось, не свет, а одни лишь тени, коричневый рембрандтовский мрак, где животы выстроенных шеренгами консервных банок тихо поблескивали за прилавком, в невероятном количестве заставленным плохо распознаваемыми товарами, которые владелец различал, вероятно, на ощупь, причем не только один товар от другого, но и товар от светотени. Пахло здесь сыром, чесноком и нагретым металлом; сидевшие по обе стороны от маленькой, яростно горящей керосиновой печки мужчина и женщина, которых Шуман видел впервые, оба закутанные в платки и различимые в отношении пола только по кепке на голове у мужчины, подняли на него глаза. Сандвич был черствым куском французской булки с ветчиной и сыром. Шуман дал его Джиггсу и вышел вслед за ним на улицу, где Джиггс остановился и в каком-то бычьем отчаянии уставился на предмет, который держала его рука.