Осквернитель праха - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 34

— Успокойтесь, мистер Гаури, — сказал шериф.

Старик молча уставился на шерифа злобным взглядом. Он не дрожал, не горячился, не обнаруживал ни замешательства, ни удивления — ничего. Глядя на него, он представлял себе холодное, бледно-синеватое, похожее на слезу и как будто лишенное жара пламя, которое покачивается даже не на цыпочках, а чуть ли не паря над газовой горелкой.

— Хорошо, — сказал старик. — Я успокоюсь. А вот вам следует побеспокоиться. Вы, похоже, знаете об этом все, вы прислали ко мне посыльного с раннего утра, в шесть часов, я еще позавтракать не успел, вы меня сюда вызвали. Ну так приступайте к делу.

— Вот мы сейчас и собираемся это сделать, — сказал шериф. — Прежде всего мы сейчас выясним, откуда нам приступить. — Он повернулся к дяде и продолжал мягким, рассудительным и не совсем уверенным тоном: — Так вот, скажем, время — ну, что-нибудь около одиннадцати вечера. У вас мул или, может быть, лошадь, во всяком случае, нечто способное двигаться и нести двойную ношу, и мертвец поперек седла. И у вас не так уж много времени, иначе говоря, не так много, чтобы совсем об этом не думать. Конечно, в одиннадцатом часу народ кругом уже большей частью спит, тем более в воскресную ночь, когда завтра надо вставать спозаранку, начинать сызнова неделю, да еще в самую горячую пору посадки хлопка, и ночь сегодня безлунная, так что если даже кто еще и гуляет, вы здесь в такой глуши, что можно не опасаться, вряд ли кто сюда забредет. Но все же у вас на руках мертвец с пулей в спине, и, хоть сейчас только одиннадцать часов, день все равно рано ли поздно должен наступить. Вот так. Ну что бы вы сделали?

Они уставились друг на друга, словно впились глазами, или это дядя впился глазами в шерифа, — такое худое, скуластое, энергичное лицо, ясные, быстрые, внимательные глаза, и напротив — громадное сонное лицо шерифа, глаза не впиваются, даже как будто не смотрят, мигают точно в полудремоте, и в то же время оба молча видят, как все это происходит.

— Разумеется, — сказал дядя, — закопал бы снова. И тут же, поблизости, потому что рано или поздно, как вы говорите, хотя сейчас еще только одиннадцать, а утро наступит. Тем более что у него еще есть время вернуться обратно и переделать все снова наедине, самому, собственными руками. И ведь это тоже надо учесть — эту страшную необходимость, страшную не только тем, что она вынуждает его все опять переделать, но и тем, почему приходится все переделать; подумать только, он сделал все, что было в его силах, все, что от него можно было ждать, требовать, ведь никому и в голову не пришло бы, что ему придется на это пойти; и все сошло как нельзя лучше, лучше даже, чем можно было надеяться, и вдруг он слышит какой-то звук, шум, или, может быть, он случайно наткнулся на укрытый в кустах пикап, или, может быть, просто ему повезло, так уж вышло по милости судьбы или какого-то там бога, духа или джинна, которые до поры до времени охраняют убийцу, заботятся о его безопасности, пока другие парки успевают сплести или связать веревку, — ну, что бы там ни было, он вынужден вернуться назад тайком, привязать к дереву мула или лошадь, или на чем он там ехал и ползти ползком на животе обратно и, спрятавшись (кто знает, может быть, вот за этой самой оградой), смотреть, как какая-то непоседа старуха и двое ребят, которым давно пора быть в постели за десять миль отсюда, разрушают весь его тщательно обдуманный замысел, стоивший ему таких неимоверных усилий, сводят на нет труд не только его жизни, но и его смерти тоже. — Дядя замолчал, и он увидел, как его блестящие, почти сверкающие глаза устремились на него. — А ты… ведь пока ты не вернулся домой, ты даже и думать не мог, что мисс Хэбершем поедет с вами. А без нее у тебя не было ни малейшей надежды, что Алек Сэндер поедет с тобой вдвоем. Так что если ты и в самом деле думал поехать сюда один раскапывать эту могилу, ты мне даже и заикаться не смей…

— Оставим это пока, — сказал шериф. — Так вот. Значит, закопать куда-то в землю. А в какую? Какую землю легче и скорее рыть, когда человек спешит и ему все приходится делать самому, даже если у него и есть лопата. В какого рода почву можно быстро запрятать труп, даже если у вас нет ничего, кроме перочинного ножа?

— В песок, — сказал дядя мгновенно, очень быстро, почти небрежно, чуть ли не рассеянно. — На дно рукава. Они же вам говорили сегодня, в три утра, что они видели, как он его вез туда. Чего же мы еще ждем?

— Хорошо, — сказал шериф. — Едем. — И ему: — Ты нам покажешь, где именно…

— Только Алек Сэндер сказал, что, может, это был и не мул, а…

— Все равно, — сказал шериф. — Пусть лошадь. Ты нам покажи где…

Он как сейчас помнит: он увидел, как старик сунул опять револьвер под мышку рукоятью вперед, прижал его культей, пока его единственная рука расстегивала рубаху, потом повернулся проворнее, быстрее даже обоих своих сыновей, вдвое моложе его, и сразу, уже впереди всех, махнул через ограду, подошел к лошади, схватил поводья и, ухватившись той же рукой за луку, вскочил в седло, потом обе машины на второй скорости — чтобы не скатиться по инерции — двинулись обратно вниз по крутому склону, и, когда он сказал: «Здесь» — где следы пикапа сворачивали с дороги в кусты и потом опять на дорогу, дядя остановил машину; а он смотрел, как свирепый старик с обрубком руки повернул на всем скаку свою рыжую кобылу в лес через дорогу и помчался по откосу, затем обе собаки вылетели за ним на откос, а потом мул с двумя одинаковыми деревяннолицыми сыновьями; тут они с дядей вылезли из машины, машина шерифа сзади стояла впритык, и им слышен был бешеный топот кобылы по косогору и высокий ровный голос старика, понукающий собак:

— Эй, ай, ищи! Возьми его. Ринг.

И дядя сказал:

— Наденьте на них наручники и пристегните к рулю.

И шериф:

— Нет. Нам понадобятся лопаты, — а он поднялся на откос и стал прислушиваться к топоту и крикам внизу; затем дядя, шериф и оба негра с лопатами оказались рядом с ним. Хотя рукав чуть ли не под прямым углом перерезал шоссе сразу за развилком, откуда начиналась грунтовая дорога в горы, все-таки до него было с четверть мили от того места, где они стояли или, вернее, откуда сейчас уже отошли, и, хотя всем им слышны были окрики старика Гаури и треск сучьев под копытами кобылы и мула, шериф пошел не туда, а зашагал по откосу вдоль дороги, почти параллельно ей, и шел так несколько минут и только тогда начал забирать вбок, когда они спустились в заросшую крапивой, лавром и густым ивняком низину между холмом и рукавом. Они пошли дальше, прямо через нее, шериф впереди, вдруг шериф остановился, внимательно вглядываясь под ноги, потом повернул голову и, глядя на него через плечо, стоял и ждал, пока они не подошли с дядей.

— Твой секретарь не ошибся в первый раз, — сказал шериф. — Это был мул.

— Не этот же черный на аркане, — сказал дядя. — Не может быть, чтобы этот. Даже убийца не допустит такой грубой, такой наглой беспардонности.

— Да, — сказал шериф. — Вот этим-то они и опасны, вот почему их надо уничтожать или держать за решеткой. — И, поглядев вниз, на землю, он тоже увидел их: узкие, изящные, чуть ли не щеголеватые следы мула, совсем не соответствующие размерам животного, вдавленные глубоко, слишком глубоко для какого бы то ни было самого грузного мула с одним всадником; оттиснувшиеся в хлипкой грязи, следы уже заполнились водой, и, глядя на них, он даже увидел, как какой-то маленький водяной зверек юркнул по одному из них, оставив тоненькую, как ниточка, струйку всплывшего ила, и, стоя у этих следов теперь, когда они видели их, они могли проследить и самую стезю между доходившей до плеча, примятой и не выпрямившейся зеленью, которая, как борозда в поле или застывшая волна в кильватере судна, тянулась через болото, прямая как стрела, пока не исчезла в гуще ивняка над ручьем. Они пошли по ней, ступая в оттиснувшиеся двумя рядами следы, идущие не туда и обратно, а оба ряда в одном направлении, — иногда след одного и того же копыта отпечатывался поверх следа, оставленного раньше, шериф, по-прежнему шагавший вперед, опять что-то говорил, говорил громко, но не оборачиваясь, как будто — так он подумал сначала — не обращаясь ни к кому: