Осквернитель праха - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 28

Но теперь уж поздно, он не может отречься, отказаться, бежать — дверь тюрьмы все так же распахнута, и в глубине против двери видно мисс Хэбершем, сидящую на стуле, на котором сидел Лигейт, на полу у нее в ногах картонка, а на коленях что-то из белья или одежды; она все еще в шляпе, и ему видно мерное движение ее руки и локтя, и ему казалось, что он видит, как мелькает и блестит игла в ее руках, хотя он знал, что на таком расстоянии он не может этого видеть, а дальше дядя загораживал ему, и он сделал еще несколько шагов от ворот, но тут дядя повернулся, вышел из двери и пошел через галерею, и тогда он увидел и ее тоже на стуле рядом с мисс Хэбершем; сзади подъехала машина и остановилась, и вот теперь она не спеша выбрала носок из корзинки и сунула в него деревянное штопальное яйцо; у нее даже была наготове иголка с ниткой, вколотая на груди в платье, и теперь он уже мог разглядеть мельканье и блеск иглы, или, может быть, это потому, что ему так хорошо знакомо это движение, привычная, узкая гибкость руки, которую он наблюдал всю жизнь, и уж, во всяком случае, он может с кем угодно поспорить, что это его носок.

— Кто это тут? — раздался позади голос шерифа. Он обернулся. Шериф сидел за рулем своей машины, втянув голову в плечи и согнувшись, чтоб можно было выглянуть, не задев головой за верх окна. Мотор продолжал работать, а сзади в машине он увидел ручки двух лопат и кирки, которая им не понадобится, и на заднем сиденье двух мирных и неподвижных, если не считать непрестанного вращения и сверкания белков, негров в синих рубахах и в грязных, с черными полосами арестантских штанах, которые носят заключенные на принудительных работах, работающие на починке мостовой.

— Кто бы это мог быть? — опять позади него спросил голос дяди, но на этот раз он не повернулся и даже не стал слушать, потому что внезапно с улицы подошли трое мужчин и остановились около машины, и, пока он смотрел, подошли еще человек пять-шесть, и в следующую минуту целая толпа двинулась с той стороны улицы к воротам; уже проезжавшая машина резко затормозила (а за ней сзади и другая) — сначала чтобы не врезаться в толпу, но затем сидевшие в ней высунулись наружу и стали глядеть на машину шерифа, в то время как первый из подошедших уже стоял возле нее и заглядывал внутрь; его коричневые загорелые руки фермера ухватились за край поднятого окна, а коричневая обветренная физиономия всунулась в машину, любопытная, вопрошающая, без тени смущения, а за ним — прислушивающаяся масса его размноженных копий в пропотевших фетровых шляпах и панамах.

— Что это вы задумали, Хоуп? — спросил он. — Разве вы не знаете, что можете попасть под суд за то, что швыряете зря казенные денежки? Или вы не слыхали про этот новый закон, который провели янки насчет линча? Те, кто линчует черномазого, обязаны вырыть ему могилу!

— Может, он везет эти лопаты Набу Гаури и его сыновьям, чтобы они поупражнялись малость? — сказал второй.

— Тогда, значит, Хоуп правильно поступает, что везет с собой и рабочие руки, — подхватил третий.

— Если ему придется иметь дело с кем-нибудь из Гаури насчет того, чтобы яму копать или что другое сделать, отчего пот прошибает, ему без рабочих рук не обойтись.

— А может, это вовсе и не рабочие руки, — сказал четвертый. — Может, это на них Гаури думают поупражняться сперва.

И хотя кто-то фыркнул, толпа не засмеялась, их собралось теперь вокруг машины уже человек двенадцать, если не больше; и каждый кидал быстрый многозначительный взгляд в глубину машины — где двое негров сидели, застыв неподвижно, словно выточенные из дерева фигуры, глядя прямо перед собой, ни на что, без малейшего движения, даже как будто не дыша, только белки чуть заметно то расширялись, сверкая, то прикрывались, — а потом снова переводил глаза на шерифа, почти с таким же выражением, какое он видел на лицах игроков, дожидающихся перед стеклом автомата, какой кому выпадет приз.

— Ну, хватит, — сказал шериф. Он высунул в окно голову и громадную руку и, отпихнув передних из толпы, обступившей машину, с такой легкостью, как если бы он откинул занавес, сказал, повысив голос, но не очень громко: — Уилли.

Полисмен подошел; он уже слышал, как он говорил на ходу:

— Дорогу, ребята. Дайте мне выяснить, что беспокоит сегодня нашего досточтимого шерифа.

— Почему вы не разгоняете толпу, чтобы она не загромождала улицу и машины могли проехать в город? — опросил шериф. — Может быть, этим приезжим тоже хочется стать где-нибудь поблизости и глазеть на тюрьму.

— А уж это как пить дать, — сказал полисмен. Он повернулся и, раскинув руки, стал отстранять теснившихся у машины, не трогая их, а словно погоняя стадо, чтобы заставить его двинуться с места. — Ну-ну, ребята, — говорил он.

Они не двигались и продолжали смотреть мимо полисмена на шерифа, ничуть не вызывающе и даже и не сопротивляясь вовсе, а так это незлобиво, покладисто, чуть ли не добродушно.

— А почему, шериф? — раздался голос в толпе, а за ним другой:

— Ведь улица для всех, шериф. Что, вам, городским, жаль, если мы постоим здесь, мы ведь наши денежки у вас в городе тратим.

— Но нельзя же и другим мешать попасть в город и потратиться, — сказал шериф. — Проходите, не стойте. Разгоните их, Уилли, чтобы не загромождали улицу.

— Двигайтесь, двигайтесь, ребята, — подгонял полисмен. — Не вы одни, другим тоже охота проехать сюда да стать поудобней, чтобы глазеть на эти кирпичи.

Они двинулись теперь, но все еще не спеша; полисмен загонял их обратно на ту сторону улицы, как женщина загоняет кур со двора — она не торопит их, только следит, чтобы они шли куда надо, да и следит-то не очень, куры бегут перед ней, а она машет на них передником, они не то чтобы непослушные, но кто их знает, они ее не боятся и пока даже и не всполошились; остановившаяся машина и другие следом за ней тоже двинулись, медленно, еле-еле, ползком, со своим грузом высунутых и повернутых к тюрьме лиц; ему слышно было, как полисмен покрикивает на водителей:

— Проезжайте, проезжайте! Не задерживайтесь, машины сзади.

Шериф снова посмотрел на дядю.

— А где же другой?

— Кто другой? — спросил дядя.

— Второй сыщик. Тот, который видит в темноте.

— Алек Сэндер, — сказал дядя. — Он что, нужен вам?

— Нет, — сказал шериф. — Я только заметил, что его нет. Я просто удивился, что нашлось одно человеческое существо в нашем округе, у которого хватило ума и такта не выходить сегодня из дому. Ну как, вы готовы? Поехали.

— Поехали, — сказал дядя. Шериф был известен своей ездой: машины хватало ему на год, она изнашивалась у него, как у тяжелого на руку метельщика изнашивается метла — не от скорости, а просто от трения; вот сейчас машина прямо-таки сорвалась с места, и они даже не успели заметить, как она повернула и исчезла. Дядя подошел к их машине и открыл дверцу. — Ну, полезай, — сказал дядя.

И тогда он решился — это-то по крайней мере нетрудно было выговорить:

— Я не поеду.

Дядя остановился, и он увидел, как он с мрачным, насмешливым видом вглядывается в него насмешливыми глазами, которым достаточно на чем-нибудь задержаться, и они редко когда что упустят; сказать по правде, за все то время, что он их знает, они никогда ничего не упускали до вчерашнего вечера.

— А! — протянул дядя. — Понятно, мисс Хэбершем, конечно, леди, но другая-то ведь твоя, бедняжечка!

— Вы посмотрите на них, — сказал он, не двигаясь с места и даже почти не двигая губами. — Через улицу. И на Площади тоже, и никого, кроме Уилли Инграма в этой его дурацкой фуражке…

— А ты разве не слышал, как они разговаривали с Хэмптоном? — спросил дядя.

— Я слышал, — сказал он. — Они даже над собственными остротами не смеялись. Они смеялись над ним.

— Они даже не подтрунивали над ним, — сказал дядя. — И даже вовсе не зубоскалили на его счет. Они просто наблюдали. Они наблюдают за ним и за Четвертым участком и ждут, что будет. Все эти люди приехали в город посмотреть, что будет делать та или другая сторона или, может быть, обе.