Осквернитель праха - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 20

— Мне жаль, что это не… — сказал он.

— Ха, — усмехнулась она и, взяв у него из рук поводья, прежде даже, чем он успел подставить ей руку для ноги, она сунула ее в стремя и ловко и легко — не хуже, чем он сам или Алек Сэндер, — уселась верхом, так что он только успел отвернуться, чувствуя на себе ее взгляд в темноте, когда поворачивал голову. — Ха, — снова усмехнулась она. — Мне семьдесят лет. А юбка моя — что о ней сейчас беспокоиться, у нас с вами дела поважнее, — и сама повернула Хайбоя на дорогу, и он только успел схватить его под уздцы, как Алек Сэндер сказал:

— Шшш! — Они остановились, застыв в медленно струившемся на них невидимом потоке стойкого соснового духа. — На муле кто-то сверху едет, — сказал Алек Сэндер.

Он сразу начал поворачивать лошадь. — Я ничего не слышу, — сказала мисс Хэбершем. — Ты уверен?

— Да, мэм, — ответил он, повернув Хайбоя прочь с дороги. — Алек Сэндер не ошибется. — И, стоя у самой головы Хайбоя среди деревьев и поросли, приложив другую руку к ноздрям лошади на случай, если бы ей вздумалось заржать, когда другая будет проходить мимо, он тоже услышал на дороге мула или коня, явно приближающегося сверху. Животное, по всей вероятности, было не подковано; по правде сказать, единственный звук, который он на самом деле слышал, было поскрипывание стременных ремней, и он удивился, как Алек Сэндер услышал это (ни секунды не сомневаясь, что он слышал) еще за две с лишним минуты до того, как животное приблизилось к ним. Затем он увидел его или, вернее, то место, где оно прошло мимо них, — какой-то комок, движение более темного тела, чем тень на бледной грязи дороги, скользящего вниз по склону, мягкий мерный шорох и скрип ремня, затихающие вдали и — стихшие. Но они подождали еще минуту.

— Что это он такое вез поперек седла, прямо перед собой? — спросил Алек Сэндер.

— Я даже не мог разглядеть, сидел там человек или нет, — сказал он.

— Я ничего не видела, — сказала мисс Хэбершем. Он вывел лошадь обратно на дорогу. — А что, если… — сказала она.

— Алек Сэндер услышит, — сказал он.

И вот опять Хайбой сильным и быстрым шагом стремится одолеть крутизну, он с киркой в руке, ухватившись за стременной ремень под тощей и жесткой икрой мисс Хэбершем с одной стороны, а Алек Сэндер с заступом — с другой, подымаются очень быстро, чуть ли не бегом сквозь крепкий, живой, пьянящий, сильный сосновый дух, который вытворяет что-то такое с легкими и с дыханием (так он представлял себе — он никогда не пробовал. А мог бы — глоток из чаши святых даров не в счет, потому что это был не просто глоток, а кислый, освященный, едкий — бессмертная кровь господня, ее не пробуют, она идет не вниз, к желудку, а вверх и вовне, во Всеведение между добром и злом, выбором, отречением и приятием на веки вечные, — за обедом в День благодарения и на рождество, — но никогда не хотел), как вино с желудком. Они теперь были очень высоко, холмистый край, открываясь, проваливался куда-то, невидимый в темноте, но вас уже переполняло ощущение высоты и простора; днем он мог видеть, как увал за увалом, густо поросшие сосной, уходят на восток и на север, точно настоящие горы в Каролине, а до нее еще в Шотландии, откуда вышли его предки (он-то ее еще не видел); у него немножко перехватывало дыхание, и он не только слышал, но и чувствовал частые жесткие хрипы, вырывавшиеся из легких Хайбоя, когда он порывался взбежать и на эту кручу с всадницей на спине, да еще волоча двоих; мисс Хэбершем сдерживала и осаживала его, пока они не поднялись на самый гребень, и Алек Сэндер еще раз сказал: «Здесь», а мисс Хэбершем повернула лошадь с дороги, потому что, пока они не свернули, ничего не было видно, и только теперь он различил вырубку, не потому, что это была вырубка, а потому, что в скудно сочившемся звездном свете торчала, слегка покосившись набок, там, где осела земля, узкая плита мраморного надгробья. А часовню (облезлую, некрашеную, деревянную, ну, чуть побольше каморки) почти и совсем не было видно, когда он повел Хайбоя кругом, чтобы укрыть его за ней, и, привязав его к молодому деревцу, отстегнул путы с кольца узды и вернулся обратно, туда, где его дожидались мисс Хэбершем и Алек Сэндер.

— Это единственная свежая могила, — сказал он. — Лукас говорил, что с прошлой зимы здесь никого не хоронили.

— Да, — сказала мисс Хэбершем. — И еще цветы. Вон, Алек Сэндер уже нашел. Но чтобы убедиться (он тихо молил, сам не зная кого: «Я наделаю еще массу ошибок, но дай только, чтобы не эту»), он прикрыл электрический фонарик скомканным носовым платком, так что только один тоненький быстрый лучик осветил на миг свежий холм со скудно разбросанными на нем венками, букетами и даже отдельными цветками, и в следующий миг — соседнее надгробье, на котором он только успел прочесть выгравированную надпись: «Арманда Уоркитт, супруга И. Б. Форреста Гаури, 1878–1926», и тут же погасил фонарь, и снова разлилась темнота и крепкий сосновый дух, и они еще минуту стояли у свежего могильного холма, все еще ни за что не принимаясь.

— Страшно приступиться, — сказала мисс Хэбершем.

— Не вам одной, — сказал Алек Сэндер. — А до пикапа всего полмили. Да под гору.

Она двинулась первая.

— Сними цветы, — сказала она. — Осторожно. Тебе видно?

— Да, мэм, — сказал Алек Сэндер. — Их тут немного. Похоже, набросали кое-как.

— А мы не будем бросать, — сказала мисс Хэбершем. — Снимай осторожно. — Наверно, теперь уже было около одиннадцати; они не успеют; Алек Сэндер был прав: надо было вернуться к машине, убраться отсюда, уехать обратно в город и прямо через город дальше, ехать, не останавливаясь, чтобы некогда было даже думать, все ехать, ехать, править, следить, чтобы пикап не застревал, ехать не останавливаясь и уж не возвращаться; но ведь у них все равно не было времени, и они знали это еще до того, как выехали из Джефферсона, и на секунду у него мелькнуло, как бы это было, если бы Алек Сэндер по правде так и сделал, когда сказал, что не поедет, и как бы он тогда поехал один, и тут же (быстро) — нет, он не будет об этом думать; сначала Алек Сэндер взялся копать заступом, а он пустил в ход кирку, хотя земля была все еще такая рыхлая, что, в сущности, в кирке не было даже и надобности (а если бы она не была такая рыхлая, они бы ничего не могли сделать даже и днем); с двумя заступами они управились бы куда скорее, но что же, теперь уже поздно жалеть, и вдруг Алек Сэндер сунул ему заступ, а сам вылез из ямы и исчез (даже без фонарика) и, ориентируясь только с помощью того чутья, превосходящего и зрение, и слух, которое подсказало ему, что Хайбой тогда, у ручья, почуял зыбучий песок, и обнаружило мула или коня, спускавшегося по склону на минуту с лишним раньше, чем он или мисс Хэбершем начали что-то слышать, вернулся с легкой короткой доской, так что теперь у них обоих были лопаты, и ему было слышно сначала хлюп, а потом свистящий шорох, когда Алек Сэндер втыкал доску в землю, а потом, подхватив пласт, поднимал и швырял его наверх и всякий раз, шумно выдыхая, издавал хриплое «ха», и этот яростный, злобный, сдавленный звук вырывался у него все чаще и чаще и наконец стал почти таким же частым, как пульс или стук сердца, когда бежишь — «ха!.. ха!.. ха!..», так что он сказал ему через плечо:

— Ты полегче. Мы успеем. — И, выпрямившись на секунду, чтоб утереть потное лицо, увидел над собой, как и раньше, мисс Хэбершем — неподвижный силуэт ка фоне неба, в прямом ситцевом платье и круглой шляпе на самой макушке, — такую за последние пятьдесят лет немногие видели и уж, наверно, никто никогда не видел и не увидит из наполовину разрытой могилы, больше чем наполовину, потому что, начав снова копать, он вдруг услышал стук дерева о дерево, и Алек Сэндер сказал резко:

— А ну, уходи отсюда, не мешайся тут. — И, швырнув доску вверх, выдернул у него из рук заступ, и он вылез из ямы и только успел нагнуться и пошарить рукой около себя, как мисс Хэбершем протянула ему свернутую кольцом веревку.

— И фонарик, — сказал он. И она подала ему и это тоже, и он постоял немного, пока плотный, крепкий, неподвижный, сосновый дух не очистил его тело от пота, и по спине у него пробежал холодок от взмокшей рубахи, а внизу, в яме, невидимая ему лопата скребла и скрежетала по дереву, и, нагнувшись и опять заслонив фонарь, он мигнул им, осветив некрашеную крышку соснового гроба.