Осквернитель праха - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 17

«Нам придется ехать на лошади. Ничего не поделаешь». И Лукас:

«Могли бы уж попросить у него машину». А он:

«Он все равно отказал бы. Что, вы не понимаете, он не только отказал бы, он запер бы меня, и я бы даже не мог выйти, не то что взять лошадь». И Лукас:

«Ладно, ладно, я вас не осуждаю. В конце-то концов, ведь не вам же это Гаури костер готовят»; и, уже подходя к черному ходу: а ведь он был неправ — не тогда, когда он сказал Лукасу «хорошо» через прутья стальной двери, и не тогда, когда он отступил назад в коридор и закрыл за собой дверь в контору, но вот здесь, сейчас — этот непоправимый миг, после которого уже не будет возврата; он может остановиться здесь и не переступить его, и пусть останки крушения полночи рухнут бессильно, безобидно на эти стены — они крепкие, они выдержат; они твое гнездо — непреоборимее всякого крушения, сильнее всякого страха; и, даже не останавливаясь, даже не подумав спросить себя, а может, он не смеет остановиться, он бесшумно шагнул за дверь тамбура и спустился по ступеням в яростный водоворот мягкого майского вечера и теперь уже быстрым шагом направился через двор к темной хижине, где Парали и Алек Сэндер не спали сегодня так же, как и все другие негры на милю в окружности, и не ложились даже, сидели тихонько в темноте с закрытыми ставнями, дожидаясь, когда весенняя тьма дохнет на них глухим гулом остервенения и гибели; остановился и посвистел — сигнал, каким они всегда вызывали друг друга с Алеком Сэндером с тех пор, как научились свистеть, — и, отсчитывая секунды до того, как посвистеть еще раз, только подумал, что он на месте Алека Сэндера не вышел бы сегодня из дому ни на чей свист, как вдруг совершенно беззвучно и, конечно, не освещенный сзади, потому и не видно было, как он вышел, выступил из черноты Алек Сэндер и в безлунной тьме уже подошел совсем близко, чуть-чуть повыше него, хотя между ними было всего только несколько месяцев разницы, подошел, глядя не на него, а поверх его головы в сторону Площади, как если бы взгляд мог описать такую же высокую траекторию, как бейсбольный мяч, над деревьями, над улицами и над домами, и, опустившись, увидеть Площадь — не дома в полутемных дворах, и мирные трапезы, и отдых, и сон, которые были целью и наградой, но Площадь: здания, сооруженные и предназначенные для торговли, управления, суда и заключения, где боролись и соперничали страсти людей, для которых отдых и кратковременная смерть-сон были целью, избавлением и наградой.

— Значит, они еще не пришли за Лукасом, — сказал Алек Сэндер.

— А твои тоже об этом думают? — спросил он.

— И ты бы думал, — сказал Алек Сэндер. — Вот из-за таких, как Лукас, всем достается.

— Так, может, тебе тогда лучше пойти в контору посидеть с дядей Гэвином, чем со мной идти.

— Куда с тобой идти? — спросил Алек Сэндер.

И он сказал ему прямо и грубо в четырех словах:

— Вырыть тело Винсона Гаури. — Алек Сэндер стоял не двигаясь, глядя все так же поверх его головы в сторону Площади. — Лукас сказал, что он убит не из его пистолета.

Все так же не двигаясь, Алек Сэндер засмеялся негромко, не весело — просто засмеялся; он сказал буквально то же, что минуту назад сказал дядя:

— И я бы на его месте так сказал. Чтобы я пошел туда выкапывать этого мертвого белого человека? А что, мистер Гэвин уже в конторе или мне просто пойти туда и сидеть, пока он не придет?

— Лукас тебе заплатит, — сказал он. — Он мне это сказал, прежде даже, чем сказал за что.

Алек Сэндер засмеялся не весело, не злобно — в этом смехе не было ничего, кроме звуков смеха, вот как в дыхании слышен только шум дыхания и ничего больше.

— Я не богач, — сказал он. — На что мне деньги?

— Ну хоть по крайней мере оседлай Хайбоя, пока я поищу фонарь. Надеюсь, ты еще не настолько загордился из-за Лукаса и можешь это сделать?

— Конечно, — сказал Алек Сэндер, повернувшись, чтобы идти.

— Да захвати заступ и кирку. И еще длинную веревку. Это мне тоже понадобится.

— Конечно, — сказал Алек Сэндер. Он остановился, полуобернувшись. — Как же ты повезешь заступ и кирку на Хайбое, когда он даже и хлыста не терпит, когда видит его у тебя в руке?

— Не знаю, — сказал он, и Алек Сэндер ушел, а он повернул обратно к дому, и сначала ему показалось, что это дядя вышел из парадной двери и идет сюда, быстро огибая дом, — не потому, что он думал, будто дядя мог заподозрить и догадаться, что он затеял, нет, этого он не думал, дядя слишком безоговорочно и решительно отринул не только его предположения, но исключил даже и возможность их, — а просто потому, что он сейчас никого не мог вспомнить, кто бы это мог быть, кроме него, и даже когда он увидел, что это женщина, он решил, что это мама; даже после того, как он должен был бы узнать шляпу, и до того самого момента, когда мисс Хэбершем окликнула его по имени, он был уверен, что это мама, и первым его побуждением было юркнуть бесшумно и быстро за угол гаража, откуда можно незаметно пробраться к забору, перелезть через него и прямо попасть в конюшню и выехать через калитку на выгон, даже и не огибая дома, и наплевать на фонарь, но он опоздал, она окликнула: «Чарльз!» — таким напряженным, настойчивым шепотом и тут же быстро подошла, остановилась и, глядя прямо на него, сказала тем же напряженным быстрым шепотом:

— Что он тебе сказал?

И теперь он понял, что мелькнуло у него на миг в голове, когда он узнал ее там, в конторе у дяди, и тут же исчезло: старушка Молли, жена Лукаса, была дочерью одной из рабынь старого доктора Хэбершема, деда мисс Хэбершем, они были однолетки с мисс Хэбершем, между ними было всего несколько дней разницы, и они вместе сосали грудь Моллиной матери и росли почти неразлучно, как сестры, как близнецы: спали в одной комнате — белая девочка на кроватке, черная на койке рядом, в ногах кровати, и так почти до тех пор, пока Молли с Лукасом не поженились и мисс Хэбершем в негритянской церкви крестила первого ребенка Молли.

— Он сказал, что это не его пистолет был, — сказал он.

— Значит, не он это сделал, — сказала она все так же быстро, и теперь в голосе ее слышалась не просто настойчивость, а что-то еще.

— Не знаю, — сказал он.

— Глупости, — отрезала она. — Если это был не его пистолет…

— Я не знаю, — сказал он.

— Ты должен знать. Ты видел его, говорил с ним.

— Не знаю, — сказал он. Он сказал это тихо, спокойно, с каким-то недоверчивым удивлением, как будто он только сейчас по-настоящему понял, что он такое обещал, что затеял. — Я просто не знаю. До сих пор не знаю. Я вот собираюсь туда… — Он не договорил, голос его прервался. Был даже какой-то миг, когда он вспомнил, что лучше было бы, если бы он мог вернуть свои слова обратно, эту последнюю недоговоренную фразу. Хотя сейчас уже, наверно, поздно, она уже сама закончила ее и вот сейчас поднимет крик, начнет протестовать, ахать, и на ее голос сбежится весь дом. Но в ту же секунду он бросил об этом думать.

— Конечно, — сказала она быстро спокойным шепотом; и на какую-то долю секунды у него мелькнуло, что она просто не поняла его, но и это он в ту же секунду отбросил, и они стояли друг против друга почти неразличимые в темноте в этом быстром, захлебывающемся шепоте; и тут он услышал свой собственный голос, такой же приглушенный и быстрый, и оба они были похожи не то что на заговорщиков, а на людей, которые бесповоротно решились вдвоем на какой-то шаг и совсем не уверены, под силу ли он им; а все-таки они не отступят. — Мы даже не знаем, что это не его пистолет. Он просто сказал, что не его.

— Да.

— Он не сказал, чей это, и не сказал, стрелял он или нет. Он даже не сказал тебе, что он из него не стрелял. Просто сказал, что это не его пистолет.

— Да.

— А твой дядя, вот тогда у себя в кабинете, ответил тебе, что то же самое и он бы на его месте сказал, и это все, что он мог сказать. — На это он ничего не ответил. Да ведь она и не спрашивала. К тому же она не дала ему ответить. — Хорошо, — сказала она. — Так что же теперь? Надо узнать, действительно ли это был не его пистолет, узнать, что он хотел этим сказать. Поехать туда и что?