Когда я умирала - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 29

Кеш тогда еще не спал. Он поворачивал голову туда и сюда, а лицо у него было потное.

— Кеш, облить ее? — спросила Дюи Дэлл.

Нога у Кеша внизу стала черная. Мы поднесли лампу и разглядывали ногу Кеша, где она почернела.

— Кеш, у тебя нога как у негра, — сказал я.

— Придется, видно, разбить, — сказал папа.

— На кой же шут цементом-то? — спросил мистер Гиллеспи.

— Думал закрепить ее немного, — сказал папа. — Я только помочь ему хотел.

Принесли утюг и молоток. Дюи Дэлл держала лампу. Бить пришлось сильно. И тогда Кеш заснул.

— Он теперь спит, — сказал я. — Когда спит, ему не больно.

Цемент только трескался. Не отваливался.

— С кожей вместе снимешь, — сказал мистер Гиллеспи. — На кой шут цементом-то? И никто не догадался жиром ее смазать?

— Я только помочь ему хотел, — сказал папа. — Дарл заливал.

— Где Дарл? — они сказали.

— Неужто ни одному из вас ума недостало? — спросил мистер Гиллеспи. — Он хотя бы мог догадаться.

Джул лежал лицом вниз. Спина у него была красная. Дюи Дэлл намазала ее лекарством. Лекарство сделали из масла и сажи, чтобы вытянуло жар. Тогда спина стала черной.

— Больно, Джул? — спросил я. — Джул, у тебя спина как у негра.

У Кеша нога была как у негра. Потом цемент разбили. У Кеша из ноги пошла кровь.

— А ты иди, ложись, — сказала Дюи Дэлл. — Тебе спать полагается.

— Где Дарл? — говорили они.

А он с ней там, под яблоней, на ней лежит. Он там, чтобы кошка не вернулась. Я сказал:

— Дарл, ты кошку будешь отгонять?

И на нем лунный свет лежал пятнами. На ней тихо лежал, а на Дарле пятна вздрагивают.

— Ты не плачь, — я сказал. — Джул ее вытащил. Не плачь, Дарл.

Сарай еще красный, а был краснее, чем сейчас. Тогда он взвивался винтом, а звезды летели навстречу, но не падали. Сердце кололо, как от поезда.

Я пошел поглядеть, где они бывают ночью, а что увидел, Дюи Дэлл никому не велела говорить.

ДАРЛ

Уже довольно давно проезжаем мимо рекламных досок: аптеки, закусочные, одежда, готовые лекарства, гаражи, кафе, — и цифры на указателях убывают все круче: 3 мили, 2 мили. С вершины холма, снова влезши в повозку, мы видим плоское покрывало дыма, как будто неподвижного в послеобеденном затишье.

— Дарл, это город? — спрашивает Вардаман. — Это Джефферсон? — Он тоже отощал; лицо у него осунувшееся, напряженное, полусонное, как у нас.

— Да, — говорю я.

Он поднимает голову и смотрит на небо. Сужая круги, они повисли там, как дым: при видимости формы и умысла никаких признаков движения вперед или вспять. Мы снова влезаем в повозку; там на гробе лежит Кеш, и нога у него облеплена осколками раздробленного цемента.

Потрепанные, унылые мулы со стуком и скрипом везут нас под уклон.

— Придется показать его доктору, — говорит папа. — Видно, без этого не обойтись.

У Джула на рубашке, там, где она прикасается к спине, медленно проступает черный жир. Жизнь была создана в долинах. На древних страхах, древних вожделениях и отчаяниях ее вынесло на холмы. Поэтому и надо всходить на холмы пешком, чтобы ехать под гору. Дюи Дэлл сидит спереди, на коленях у нее газетный сверток. Когда мы спускаемся с холма на ровное место, где дорога сжата двумя стенами деревьев, она начинает потихоньку поглядывать налево и направо. Наконец говорит:

— Мне слезть надо.

Папа поворачивается к ней. На его помятом профиле написана досада, ожидание неприятности. Повозку он не останавливает.

— Зачем?

— Мне в кусты надо, — говорит Дюи Дэлл.

Папа не останавливает повозку.

— До города потерпеть не можешь? Миля всего осталась.

— Останови, — говорит Дюи Дэлл. — Мне в кусты надо.

Папа останавливает посреди дороги, и мы смотрим, как Дюи Дэлл слезает на землю, не выпуская из руки сверток. Она не оглядывается на нас.

— Пироги-то свои оставь, — говорю я. — Мы покараулим.

Слезает медленно, на нас не глядит.

— А если до города дотерпит, она знает, куда там идти? — спрашивает Вардаман. — Дюи Дэлл, в городе где будешь делать?

Она снимает с повозки сверток, уходит и скрывается среди деревьев и кустов.

— Особенно там не валандайся, — говорит папа. — Нельзя нам время терять. — Она не отвечает. Вскоре и шагов ее уже не слышно. — Надо было сделать, как Армстид и Гиллеспи советовали, — говорит папа, — в город сообщить, чтобы вперед для нас выкопали.

— Что же не сообщил? — спрашиваю я. — По телефону мог сказать.

— На кой черт? — говорит Джул. — Сами не можем выкопать яму в земле?

Из-за холма появляется автомобиль. Загудел и сбавляет ход. На малой скорости едет по обочине, левыми колесами в канаве, объезжает нас и едет дальше. Вардаман глядит на него, пока он не скрывается из виду.

— Дарл, далеко еще? — спрашивает он.

— Недалеко.

— Надо было сообщить, — говорит папа. — Да одалживаться не хочу ни у кого, кроме как у ее близких.

— Сами, черт возьми, не можем яму вырыть? — говорит Джул.

— Неуважительно так говорить про ее могилу, — отвечает ему папа. — Не понимаете вы, что это такое. Вы ее просто никогда не любили, никто из вас.

Джул молчит. Он сидит чересчур прямо, выгнув спину, чтобы не прикасалась рубашка. Выставил розовый подбородок.

Возвращается Дюи Дэлл. Мы смотрим, как она выходит из кустов со свертком и забирается в повозку. Теперь на ней воскресное платье, бусы, туфли и чулки.

— По-моему, я велел тебе оставить наряды дома, — говорит папа.

Она не отвечает, не смотрит на нас. Укладывает сверток в повозку и влезает сама. Повозка тронулась.

— Дарл, сколько еще холмов? — спрашивает Вардаман.

— Один всего. С него прямо в город съедем.

Этот холм песчаный, красный, по обеим сторонам стоят негритянские домишки; над головой в небе густо протянуты телефонные провода, а из-за деревьев вырастает башня суда с часами. В песке колеса только шуршат, словно сама земля хотела бы промолчать о нашем приезде. Перед подъемом мы слезаем на землю.

Шагаем за повозкой, за шуршащими колесами, проходим мимо домишек, и в дверях внезапно возникают лица с расширенными глазами. Внезапные восклицания сопровождают нас. Джул смотрел по сторонам, но теперь он головой не крутит, и я вижу, как наливаются яростной краснотой его уши. Вдоль дороги перед нами идут три негра; впереди них шага на четыре идет белый. Когда мы обгоняем негров, они разом поворачивают головы: лица ошарашенные и не могут скрыть отвращения.

— Господи спаси, что они там везут? — не выдерживает один.

Джул круто поворачивается и произносит:

— Сволочь.

В это время мы поравнялись с белым, который остановился чуть раньше. Джулу точно глаза застлало: повернулся он к белому.

— Дарл! — окликает с повозки Кеш.

Я хочу схватить Джула. Белый отстал от нас на шаг, рот у него все еще открыт; вот он закрыл рот, стиснул зубы. Джул наклоняется к нему, желваки у него побелели.

— Что ты сказал? — говорит белый.

Я вмешиваюсь:

— Обождите. Это он просто так. Джул, — говорю я. Когда я дотягиваюсь до него, он уже замахнулся на человека. Я хватаю его за руку; мы боремся. Джул ни разу не взглянул на меня. Он старается вырвать руку. Я оборачиваюсь к прохожему и вижу у него в руке раскрытый нож. — Постойте, — говорю я. — Я его держу. Джул, — говорю я.

— Думает, если городской, черт бы его взял… — говорит Джул, тяжело дыша и вырываясь. — Сволочь.

Прохожий делает шаг. Он обходит меня, глядя на Джула, и держит нож низко у бока.

— Никто не смеет меня обзывать.

Папа слез, а Дюи Дэлл вцепилась в Джула, оттесняет его. Я отпускаю Джула и поворачиваюсь к прохожему.

— Обождите, — говорю я. — Это он просто так. Он болеет. Обгорел ночью на пожаре; не в себе.

— А хоть пожар, — говорит прохожий, — никто не смеет меня обзывать.

— Он думал, вы ему что-то сказали.

— Ничего я ему не сказал. Первый раз его вижу.

— Ей-богу, — говорит папа.