Без права на ошибку - Вязовский Алексей - Страница 27

– Какой еще вопрос? Что ты несешь? Я тебя отправлял куда-то?

– Та послушайте! – с видом бывалого заговорщика наклонился ко мне Дробязгин. – Короче, дело такое – узнал я всё про товарища Запорожца.

– Я и так знаю, кто он такой, – буркнул я. – По твоей милости лежу на мокрой подушке, пока ты сплетни по штабу собираешь.

– Это мы враз, товарищ полковник, не сомневайтесь. Так вот, генерал почему-то обиделся, что вы вчера маскировщиков угощали. Пошел к командующему жаловаться. Тот его завернул. Но Запорожец подал жалобу в Москву. Что там, неизвестно, потому что сам писал. С вас пачка махорки, мне одолжиться пришлось.

– Напомни мне, Дробязгин, как выздоровею, объявить суток пять ареста. Я тебя об этом не просил, это раз. А хаметь и требовать у меня что-то – так я такое терпеть не собираюсь. Это два. Махорку у Ахметшина возьмешь. Понял?

– Есть пять суток после вашего выздоровления, – угрюмо сказал ординарец.

Чудо-лекарство на этот раз не помогло. Слабый лучик надежды, мелькнувший было, когда на второй день температура остановилась на цифре тридцать семь, быстро угас. Потом меньше тридцати восьми не получалось ни разу. Рана болела неимоверно, судя по напряженному сопению делавшего перевязки Тищенко, хорошего там ничего не происходило. На шестой день при снятии бинтов в нос шибануло тяжким запахом гноя.

Местная медицина в бессилии развела руками. Меня быстренько погрузили на носилки и повезли в медсанбат, усилив военфельдшера капитаном Евсеевым. Да уж, дороги у нас… Каждая гадская кочка отзывалась болью в заднице. Под конец мне начало казаться, что туда насыпали мелких осколков стекла, предварительно перемолотив содержимое ягодицы в фарш. А сверху вдобавок суют внутрь раскаленным штырем. Так что, когда меня водрузили на стол в перевязочной, я даже какое-то облегчение почувствовал.

Смотрел меня на этот раз какой-то низенький широкоплечий белорус, лицо которого напоминало артиста Бабочкина, того самого, что Чапаева в кино играл. Правда, когда говорить начал, то сразу понятно стало – не, не Чапай. Впрочем, работу свою он знал. Заглянул в рану и начал чистить, попутно рассказывая Тищенко краткую историю грехопадения его матушки с безмозглой обезьяной. Боль стала настолько нестерпимой, что я не выдержал и запросил хоть какой укольчик.

– Нечехо там обедзболювать местно, – выдал вердикт доктор. – А наркотикы колоть не советую. Терпите, таварыш палкоуник.

И я терпел. А мне что оставалось? Встать не могу, а по морде дать из положения лежа на животе только артисты кино могут, да и то не в жизни.

– Что там, доктор? – простонал я, когда мучения вроде как закончились. По крайней мере в организме копаться перестали.

– Приятнохо мало. Хнойная инфэкция, воспаление. Надо иссекать дальше. В наших условиях вряд ли получится. Хирурхический эвакохоспиталь, только так.

Тут на сцену выступил Евсеев, до этого момента ничем не выдававший своего присутствия. Что-то негромко пробубнил на ухо хирургу, и тот согласно закивал.

– Ну если так, даже лучше. Есть такая возможность – давайте. Сейчас мы документы быстренько подготовим.

– Что там, Степан Авдеевич? – спросил я, когда доктор убежал, а с повязкой заканчивала медсестра.

– В Москву вас отправим, товарищ полковник. Есть указание. В первый самолет погрузим и эвакуируем.

Другой бы спорил, а я не буду. Там Вера рядом, всяко больше поможет, чем Терещенко.

Что-то мне сильно хуже стало после этой поездки. Пока в землянке лежал, просто плохо было. А из медсанбата меня потащили уже в состоянии «хреново, братцы». Всё тело ломило, в голове каша какая-то. Когда Евсеев подошел ко мне, лежащему на носилках, то сразу же позвал Тищенко.

– Давай, уколи что надо. Мы его так не то что до Москвы, до самолета не довезем.

Я уже довольно смутно замечал Ильяза, который, как мне показалось, всё время рядом был, и Дробязгина, таскающего мои вещи, за чем-то возвращаясь. Мне почудилось, или Кирпонос тоже подходил? После того как мне вогнали укол морфия, все казалось сном. Весь гомон куда-то ушел, и я только успел порадоваться, что больше ничего вроде как не болит.

Очнулся я в самолете. Погано было, до ужаса. Башка трещит, во рту сушит. И всё тело ломит, аж выворачивает. Я с трудом открыл глаза и попытался осмотреться. Сверху навалено что-то, наверное, чтобы не замерз. Прямо перед носом край носилок с небрежно вытертым пятном рвоты.

Да, Петя, кончилась твоя везуха. От такой хренотени помирать! Сколько их было по жизни, этих осколков? Да и не посчитаю, наверное. Тем более с такой дурной головой, как сейчас. Надо же было так вляпаться!

– Ой, проснувся! – заквохтал рядом знакомый голос. – Зараз, товарыш полковнык, водычки попыть.

И мне ко рту тут же прислонилось горлышко фляги. Вода была с привкусом дезинфекции и солоноватая на вкус, но я на такую ерунду поначалу даже внимания не обращал, потом уже, как чуток жажду утолил, распробовал. Ничего, и такой попьем.

– Где мы, Параска? – спросил я. Голос получился сиплый и глухой, горло саднило, будто мы накануне всю ночь песни орали.

– Скоро прилетим, товарищ полковник, – вдруг перешла она на русский. – А меня отправили вас сопровождать. Послушайте, – наклонилась она ко мне, – вы же не отошлете меня, когда вернетесь? Пожалуйста, Петр Николаевич, дорогой! Я уже с Ленкой этой поговорила, она сказала, что не в обиде. А Ильязу, гаду такому, пообещала, что женилку оторву.

– Еще слово, и ты своего мужа до конца войны не увидишь. Воды подай.

– Ой, только осторожно, много сразу не пейте, а то опять плохо станет!

Можно подумать, мне сейчас хорошо. Но я промолчал. В основном потому, что сил вообще не осталось, не только спорить, языком ворочать неохота было. И мысль вертелась одна – лучше бы сделали тот волшебный укольчик, чтобы опять забыться и ничего не болело бы.

Дорога до госпиталя запомнилась слабо. Я будто в потемках каких-то был. Куда-то несли, перекладывали, говорили вокруг, как на иностранном, я ни слова не понимал. А потом и вовсе всё слилось в какую-то бесконечную круговерть, в которой я от кого-то отбивался и пытался убежать.

А потом этот вечный кошмар закончился. Я открыл глаза и увидел белую простыню и чуть дальше – вытертый линолеум. Я остановился на надорванном кусочке, прибитом гвоздями, чтобы не задирался, и всё всматривался в него. Почему-то я подумал, что пока буду глазеть на это место, не вернусь в тяжелый и душный сон.

– Эй, девчата, кто там есть? – послышался молодой, почти мальчишеский голос. – Полковник очнулся!

Скоро на том кусочке пола показались чьи-то ступни, обутые в слишком просторные коричневые дерматиновые тапки.

– Ну что, касатик, бедокурить больше не будешь? – голос был женский, усталый, почти равнодушный.

– А я буянил? – из горла у меня вырвался какой-то хрип, и я закашлялся, не договорив последнее слово до конца.

– Было дело, – сказала женщина. – Лежи пока, докторшу позову.

И она ушла, пошаркивая спадающими с ног тапочками.

– Воды дайте, – попросил я, не поднимая голову. И так понятно, что рядом есть кто-то – пацан, который позвал девчат, никуда не делся.

– Да тут у нас лежачие все, – ответил мальчишка. – Сейчас Тимофеевна вернется, напоит вас.

– А где я хоть?

– Центральный военный госпиталь, – выпалил заученную фразу парень. – А врача зовут…

– Я и сама представлюсь, Коломенцев, – прервал его женский голос. – Стул мне подайте, – сказала она куда-то в сторону, и тут же по линолеуму прошелестели ножки – две я точно увидел перед собой.

– Здравствуйте, – прохрипел я, безуспешно попытавшись поднять голову.

– И вам, Пётр Николаевич, того же, – сказала женщина, садясь на стул и разглаживая на коленях белую ткань медицинского халата. – Зовут меня Татьяна Антоновна Авдюшко, военврач третьего ранга, ординатор хирургического отделения. И ваш лечащий врач. Расскажите, как чувствуете себя.