Овация сенатору - Монтанари Данила Комастри - Страница 6

Я знаю, как меня прозвали. Токул — скряга, Токул — жмот. Думаешь, меня это задевает? Нисколько! Более того, я даже горжусь этим прозвищем и намерен официально присоединить его к семейной фамилии — Антоний Токул. И вскоре вы, сенаторы, будете громко, во всеуслышание произносить это имя.

— Ты уже сделал это? — спросил Аврелий и с явным интересом посмотрел на этого сухонького, почти лысого человечка с костлявым лицом, на котором единственным украшением сверкали хитрые, ярко-синие глаза — цвета только что распиленного сапфира.

— Конечно, мой благородный коллега! А теперь, раз уж у тебя нет аппетита… — сдержанно произнёс хозяин дома, давая понять, что готов попрощаться.

— Антоний Токул, я пришёл выразить соболезнования по поводу смерти твоего брата. Я прекрасно знаю, каким он был легкомысленным, и всё же ничем не заслужил, чтобы его жизнь оборвалась так быстро и так жестоко, — произнёс патриций самым серьёзным тоном.

Токул немного смягчился.

— Говорят, его убили вместо тебя, — тихо произнёс он.

— В самом деле, на нём была моя туника, и он вышел из моего паланкина.

— Твоих нубийских носильщиков знает весь Рим. Феликс был такого же роста, как ты, и со спины действительно легко ошибиться.

— Значит, он в самом деле получил удар в спину, как мне сообщили стражи порядка? — уточнил патриций.

— Всего один удар. Острым тонким лезвием, возможно, шидом. К сожалению, вокруг не оказалось свидетелей. Я надеялся, что твои носильщики что-то видели.

Аврелий с сожалением покачал головой.

— Феликс оставил их в таверне и дал денег на вино.

— И в последний день жизни он, как всегда, был расточительным… — проворчал Токул.

Тут штора таблинума раздвинулась, и в атриуме появилась молодая вдова с печальным лицом, на котором читались следы тяжело протекающей беременности и постигшего её горя.

— Что думаешь делать? — спросил патриций, поприветствовав её. — Феликс хоть что-то тебе оставил?

— Естественно, Бальбина будет жить в этом доме, — поспешил ответить вместо неё Токул. — Мой брат за несколько месяцев растратил всё её приданое, и с тех пор содержал их я. Для неё ничего не изменится. Впрочем, ведь тебе здесь хорошо, не так ли? — спросил он тоном, не допускающим возражений.

Невестка покорно согласилась, кивнув, и патриций посмотрел на неё с некоторой озабоченностью: молодая, кроткая, довольно милая, хотя и несколько блёклая. Как сложится её жизнь подле строгого Токула после потери хоть и беспечного, но весёлого и обаятельного мужа?

— Будь осторожна, дорогая. В твоём положении не следует утомляться, сказал Токул, сделав ей знак удалиться.

Для внимательного уха Аврелия его совет прозвучал как приказ.

— А что будет с ребёнком? — продолжал допытываться несколько обеспокоенный патриций.

— У меня нет своих детей, так что усыновлю его. И уже выбрал имя: Марк! — воскликнул он с вызывающей улыбкой.

— Не получится… — проговорил Аврелий, удивившись такой смелости. — Август запретил вашему семейству использовать это имя после того, как победил Марка Антония[13] в битве при Акции![14]

— С тех пор много воды протекло под мостами, и сегодня на императорском троне сидит Клавдий[15], по материнской линии внук потерпевшего поражение полководца.

— Хвалишься знаменитыми родственниками? — с иронией заметил патриций.

— Не смейся надо мной, сенатор. Ты отлично знаешь, что один из моих прадедов был двоюродным братом проконсула, а другого в цепях привезли в Рим из родной Лукании после Союзнической войны.

— Похоже, ты едва ли не гордишься своим рабским происхождением, тогда как другие всячески стараются скрыть его…

— Я никогда не позволяю себе забыть, откуда я родом. Тем более что, если бы даже захотел, другие позаботились бы напомнить мне об этом!

— Риму всегда нужны энергичные люди, и неважно, чьи они дети или внуки. Объясни мне всё же, отчего человек твоего склада возражает против предоставления римского гражданства жителям Нарбонской Галлии. Я слышал, ты собираешься выступить в Сенате против этого предложения, внесённого самим Клавдием.

— Эх, слишком дёшево это им достанется, дорогой коллега! Мы ведь начинали на пустом месте, работали, потели, сражались за империю, а теперь, когда можем наконец-то порадоваться плодам всех наших усилий, появляются эти северяне, ещё полу-варвары, налетают на нас, словно саранча, и требуют себе все права римлян, не беря на себя никаких обязанностей!

— Сегодня Рим — это весь мир, Токул. Пройдись по улицам, и услышишь, что люди разговаривают на финикийском, ассирийском, арамейском, сирийском, даже на маркоманском[16] языке!

— Тебе легко, сенатор, притворяться, будто ты человек с философским складом ума и без колебаний принимаешь новые веяния. Ты и другие твои коллеги готовы всем, кому попало, раздавать римское гражданство, потому что это лишь одно из ваших многочисленных достояний. Вам остаются ещё многие другие: авторитет, власть, богатство.

Но попробуй поговорить с кем-нибудь из тех людей, кто, желая стать римским гражданином, покинул семью, многие годы служил в армии, выполнял самую трудную работу. И тогда я посмотрю, хватит ли у тебя смелости сказать ему, что всё, чего он добился таким нелёгким путём, теперь станет доступно абсолютно всем без разбора и бесплатно! Вот почему не только аристократы противятся раздаче гражданства, но и самые низкие слои населения не намерены просто так дарить его вновь прибывшим чужакам.

— Рим — это много больше, чем город, Токул. Это культура, это идея, которая способна объединить народы всего мира. В истории ещё никогда не было ничего подобного. Все, кто живёт в империи, работает на её благо и сражается за Рим, имеют право называться римлянами.

— Ладно, тогда начни с себя и примени этот священный принцип к сотням твоих рабов, сенатор Стаций!

— Ты хорошо знаешь, что без принудительного труда пока ещё не обойтись. И всё же рабство не вечно, и когда-нибудь учёные сумеют создать машины, которые облегчат человеческий труд, и в рабах больше не будет нужды, — сказал патриций, с изумлением понимая, что произносит слова, которые всего несколько лет назад ему и в голову не пришли бы.

— А тем временем в ожидании более справедливого общественного устройства ты преспокойно продолжишь жить в своё удовольствие! — рассмеялся Токул, дружески хлопая Аврелия по плечу, чего тот не позволял даже старейшине Сената. — Если это тебя хотели убить, коллега, то вот мой совет — смени обстановку. Климат в городе становится очень, просто очень жарким.

— Отлично! Ведь я терпеть не могу холод, — улыбнулся Аврелий. — Аве! — добавил он и удалился.

Выйдя на улицу, патриций направился к своему паланкину и, только отодвинув занавеску и подняв голову, увидел Бальбину в тени террасы, которая со страхом смотрела на него.

— Токул говорит дело, мой господин, — рассуждал Кастор. — Твоя вилла на мысе Питекуза[17] хорошо укреплена. Если как следует запереть ворота, то вокруг будет только море. Укрывшись там, мы доставим немало огорчений тому ненормальному, который бродит по городу, мечтая всадить нож тебе в спину.

— Глупости! Когда вернусь, снова стану мишенью.

— А что скажешь в таком случае о дальнем путешествии? Вот уже несколько лет как мы не были в Александрии, — напомнил секретарь, видимо, тоскуя по родному городу. — Говорят, Лоллия Антонина проведёт там зиму… — добавил он, надеясь соблазнить хозяина воспоминанием о прекрасной матроне.

— Я не собираюсь никуда ехать!

— Из-за Кореллии, да? Она очаровательна, согласен. И все же… Филлида, иди-ка сюда! — позвал Кастор служанку и заставил её встать перед патрицием. — Повернись, дорогая, вот, вот так! Дай посмотреть на тебя…